пророческое слово. (...) Если заглянуть в глубину того и другого, — заверяет он собеседника, — то не найдешь там никакого разногласия и противоречия друг другу, но совершенно напротив: увидишь полную гармонию и согласие — с той разницей, что Закон можно назвать незавершенным Евангелием, а Евангелие — завершенным и законченным Законом» (Слово второе). «Не неразумееши бо, яко Бога и Отца не точию, но и Сына и Святаго Духа часто и зело часто Закон же Моусеов и пророци проповедаютъ и псалми», — говорит «жидовину» в своем прении с эллином, арианином и «жидовином» и великомученик Димитрий Солунскии.[61]
Надо заметить, что эта связь — Нового Завета с Ветхим — одна из важнейших в христианской интеллектуальной культуре, — как и связь христианской веры с философским мышлением античности. Именно в этом смысле Иерусалим и Афины можно считать двумя опорами вселенской христианской культуры. Обе эти связи налицо уже в Новом Завете, где Сам Иисус Христос истолковывает ветхозаветные тексты как преобразовательные (см., например, в Евангелии от Матфея, 22, 41-46, разговоре фарисеями о 109 псалме и в Евангелии от Луки, 4, 17-21, толкование прочитанных в синагоге слов пророка Исаии), а следом за Ним то же самое делают апостолы Петр (в речи к иудеям в Пятидесятницу, см. Деяния апостолов, 2, 14-36) и Павел (в Послании к Евреям), и где Евангелист Иоанн начинает свое Евангелие словами об изначальном Логосе («В начале было Слово...»).
Сопряжению христианской веры с культивированным философским мышлением античности была затем посвящена огромная грекоязычная литература, едва ли не первое место в которой на протяжении всех Средних веков — и в XIV в., когда жил Кантакузин, особенно — занимал корпус сочинений, надписываемых именем Дионисия Ареопагита. И важно то, что это христианское философствование шло, как и в Новом Завете, неразрывно с истолкованием Священного Писания Ветхого Завета, ярчайшим свидетельством чего является тот же Corpus areopagiticum, в значительной мере (особенно в книгах «О Божественных именах» и «О небесной иерархии»[62]) представляющий собой истолкование сказанного о Боге и ангелах в «Речениях», т. е. в Писании.
Также и прямая задача истолкования Ветхого Завета породила громадную христианскую грекоязычную литературу, в которой насчитывается более тридцати разновеликих произведений, начиная с упомянутого в III в. (в книге «Против Цельса», IV, 52) Оригеном (не сохранившегося) Диалога II в. еврея Паписка и христианина Ясона. Эта литература включает в себя среди прочего Разговор Иустина-мученика с Трифоном-иудеем, происходивший во II в., созданные в IV в. Иоанном Златоустом «Восемь слов против иудеев», Диалоги с евреем, написанные Андроником Комниным в XII в. и Иоанном Кантакузином; а кончается она — вместе с самой Византией в XV в. — Диалогом с иудеем Геннадия II Константинопольского.[63]
Полуторатысячелетняя грекоязычная традиция литературной полемики с евреями прерывалась лишь в V в. — из-за Халкидонского собора и происшедшего тогда раскола среди восточных христиан: место иудеев в спорах временно заняли монофизиты. В VI—VII вв., однако же, возникла новая волна антииудейских текстов, по большей части анонимных или псевдо-эпиграфов, либо неизвестных по другим сочинениям авторов.[64] До нас дошли они не все. Многие тексты сохранились в сборниках иконопочитателей VIII в., благодаря иконоборческим спорам, придавшим им неожиданную актуальность.[65]
Дело в том, что одной из постоянных тем такого рода диалогов является христианское иконопочитание, с иудейской точки зрения — идолопоклонство. В диалоге Кантакузина в его большой речи о поклонении образам, к примеру, читаем: «...мы настолько далеки от того, чтобы служить образам как божествам, что если образ, написанный, допустим, на доске или на стене, оказывается почему-либо стертым, то ничего другого в стене, кроме прежней стены, и в доске, кроме дерева, мы не видим и при случае предаем их и огню. Как видишь, поклонение иконам не есть идолослужение, как ты думаешь» (Слово второе). Заглядывая в один из упомянутых нами полемических текстов VII в., Диалог Паписка с христианским монахом, известный, как и Диалог Иоанна Кантакузина, в славянском переводе, в ответе на вопрос «Паписка жидовина»: «Почто, Богу завещавшу не поклонятися древу или камению, вы же, сиа чтущеи, поклоняетися, творяще от них крест и иконы?» — читаем: «Не камению покланяюся — не буди то! — но Христу: почитаю Того и святых Его. И — толико, яко ни же древу, ни же живописанию покланяюся, ибо многащи иконы обетшавшая или затреныя съжигаем и другыя, новыя творим к воспоминанию благому святых» (В цитируемом нами списке начала XV в. по рукописи, принадлежавшей преп. Кириллу Белозерскому, РНБ, Кирилло-Белозерское собр., XII, на поле этой страницы, л. 197 об., сделана выступающая наружу наклейка с записью полууставом: «Иконы обетшавшая съжигати»).
Приведу еще один пример используемого Кантакузином традиционного приема в споре. Почти в самом начале разговора, в Слове первом, он спрашивает иудея: «...вот что скажи мне: ты еврей или иудей, саддукей или фарисей?» И чуть ниже замечает: «Что у вас давно все перепуталось: и точный смысл, и устройство колен, и другое, — всякий, думаю, скажет, даже если не скажешь ты». А в начале «Стязания» с евреями, состоявшегося в Иерусалиме при патриархе Софронии в 30-х гг. VII в., славянский перевод которого находится в том же русском сборнике (греческий оригинал мне неизвестен), читаем инструкцию: «Христианин прежде всех сих въпросити долженъ жидовина: Рьци, чесого ради слышишися иудеин, и евреин, израильтянин? и что есть разум триемь именемъ? (...) И аще убо весть рещи, рьци се: Обрете имя свое» (л. 192).
Совершенно очевидно, что Кантакузин в своем споре (или, по крайней мере, в его литературном изложении) держался старых, хорошо известных ему литературных традиций. О «литературности» его произведения говорит, как будто, и то, что себя как сочинителя Кантакузин называет здесь «монах Христодул», а своего собеседника — «Ксен». «Христодул» буквально значит «Христов раб», а «Ксен» — «Чужой», или же «Гость». Вероятно, имя собеседника — тоже псевдоним, если только не литературная фикция, что вполне возможно, как то показывает имя «жидовина» Паписк в «Другом стязании» Кирилло-Белозерского сборника, совпадающее с именем участника, упомянутого Оригеном, но не дошедшего до нас едва ли не древнейшего диалога христианина с иудеем.
Как видим, то, что было начато Иисусом Христом и Его первыми учениками как действительный диалог, со временем, когда настоятельная необходимость в полемике исчезла, ибо иудаизм и христианство отдалились друг от друга, превратилось в сочинение пособий, облегчающих единоверцам восприятие Ветхого Завета и понимание его места в Священном Писании. Собеседник-еврей становится в христианских «диалогах» всего лишь литературным персонажем, и
