балки были увешаны сухими пучками или льняными мешочками с сушеными листьями или корешками. Хравнхильд была самой лучшей в корабельном округе лекаркой. А еще она была повитухой, вёльвой и могла предсказать судьбу новорожденному.
Позади скрипнула дверь. Снефрид обернулась.
– Это ты! – Хравнхильд, остановившись у порога, в выразительном изумлении широко открыла глаза. – Уже и прискакала!
– Ты же видела мою лошадь. Привет и здоровья тебе, Хравнхильд, – приветливо сказала Снефрид, но не подошла: целоваться у них с теткой не было в обычае.
– Не думала, что ты так скоро найдешь время!
– Моему отцу придется уехать из дома, тогда я уж точно его не найду.
– Стало быть, я должна поблагодарить норн за то, что вынуждают его уехать!
– Хравнхильд, ты же хотела меня видеть? – невозмутимо спросила Снефрид. – Или мне отправиться обратно?
Она давно привыкла к язвительным повадкам тетки – та и с Виглинд, пока сестра была жива, обращалась так же, а со дня ее смерти перенесла это обращение на племянницу. Значит, сочла ее достойной заменой.
Ничего не ответив, Хравнхильд прошла и села возле очага, пошевелила огонь. Она была лет на семь-восемь старше Виглинд, и сейчас ей было пятьдесят без малого. Одетая в платье из серой шерсти и такой же хангерок без застежек, подпоясанная передником, с подолом, слегка испачканным сажей от котла, Хравнхильд тем не менее не выглядела бедной – так могла бы выглядеть хозяйка богатой усадьбы, если бы оделась похуже, чтобы, скажем, принять теленка у любимой коровы. Дело было в выражении лица – таком, будто она одета в узорные греческие шелка; мысли ее были сосредоточены на таких важных предметах, что беспокоиться об одежде было ниже ее достоинства. Подрастая и начиная задумываться об этих делах, Снефрид недоумевала: почему Хравнхильд не вышла замуж? Она ведь была весьма хороша собой, даже красивее, чем Виглинд. Такое же, как у Снефрид, продолговатое, высоколобое лицо, но черты тоньше, изящнее; высокие скулы, довольно яркие голубые глаза при темно-русых волосах и черных бровях казались еще ярче – будто чистые озера, зеркала летнего неба. От этой красоты и сейчас сохранилось немало – лицо тетки покрылось морщинами, волосы наполовину поседели, но черты еще не поплыли, глаза не потускнели. Наверняка тридцать лет назад нашлось бы немало желающих на ней жениться. Но правды Снефрид не знала: Виглинд уже умерла, когда ее дочь начала над этим задумываться, родителей матери Снефрид не знала. Ее собственный отец хмурился при упоминании свояченицы и никогда к ней не ездил, и Снефрид не решалась его расспрашивать. Возможно, Хравнхильд была низкого мнения о мужчинах и замужестве вообще – когда Снефрид собралась замуж за Ульвара, тетка так решительно возражала, что даже сама приехала в Оленьи Поляны и пыталась отговорить Асбранда от этой свадьбы. Снефрид их разговора не слышала, но запомнила, что с того дня отец вовсе не желал видеться с Хравнхильд, ни у нее дома, ни у себя. Но Снефрид не запрещал к ней ездить – все-таки единственная родственница.
– Нет ли вестей о твоем беглеце?
Хравнхильд никогда не называла Ульвара по имени.
– Откуда же им теперь взяться? – Снефрид покачала головой. – Теперь до лета никаких вестей не будет, разве руны что подскажут.
– У госпожи Алов тоже ничего не слышно.
– Ты была там?
– Нет, она присылала вчера ко мне человека. Привез хорошие гостинцы – от пира Зимнего Полнолуния. Я затем тебя и позвала – мне одной столько окороков, сыров и пирогов не съесть, хочу отдать тебе половину. И еще прислала мне шубу на лисе. Вон, погляди, – Хравнхильд с удовольствием кивнула на стену, где висела новая вещь – шуба, крытая светло-синей шерстью, с отделкой из шелковой тесьмы. В обычном темном доме она выглядела чужеродно, будто где-то тут сидит богатая гостья.
– Роскошный дар, – согласилась Снефрид, подойдя поближе рассмотреть тесьму.
– Тебе ведь такого не подарят те болтуны, что таскаются к твоему отцу.
– Мне есть в чем ходить, – Снефрид улыбнулась. – К тому же пришлось бы слишком много даров готовить им в ответ.
– Если бы ты послушала меня, то и тебе присылали бы самые богатые дары, за которые не надо давать отдарков.
– Хравнхильд, мы уже об этом говорили, – Снефрид снова села и разгладила платье на коленях. – Я не хочу быть чересчур мудрой. Мне хватает дел по своему хозяйству, я не могу управляться еще с чьей-то судьбой.
– Тебе придется. Норны выбрали тебя, я это знаю с твоего рождения. Но я сама тогда была еще молода и сдуру сказала об этом твоему отцу. За то он меня и невзлюбил с того самого дня. Потому и выпихнул тебя еще девчонкой замуж за того простофилю, что боялся…
– Вовсе отец меня не выпихнул! – перебила ее Снефрид. – Я сама хотела выйти за Ульвара. И не жалею об этом. И вовсе он не простофиля…
– Ну а кто же он? Что, те двое больше не требуют с тебя своих денег? Фроди Тюлень и Кальв Деревяшка?
Снефрид невольно засмеялась новым прозвищам, которые тетка дала ее неприятелям.
– Фроди сегодня был у нас. Позвал отца делать камень по его жене. И сказал, что вовсе не по этому делу – он, дескать, вовсе его не хотел, это все Кальв…
– Ты его слушай больше! Они с Кальвом поют одну и ту же песню, хоть и разными голосами. Оба они мечтают ободрать тебя, как вяленую треску, чтобы остался один голый хребет. Только Фроди похитрее – валит все на Кальва, таскается к вам, притворяется другом, чтобы повернее знать, как у вас дела. Ему только и надо, что выяснить, остались ли у тебя деньги и стоит ли подносить подарки конунгу и всем его приближенным, кто может ему помочь. Чтобы не оказалось, что он роздал даров на бо́льшую стоимость, чем сможет выиграть. Говоришь, он хочет заказать камень по жене? И небось с надписью, какой прекрасной женщиной была эта толстая клуша? Эта гора жира, что была славна только своей походкой – будто тюлень, ползущий по суше?
Снефрид не могла не засмеяться – обладая злым языком, Хравнхильд была точна в свои оценках. Покойная Гуннхильд, достойная супруга Фроди, была ростом с него и не менее дородна. Ульвар когда-то рассказывал, будто однажды стадо тюленей рванулось на берег, увидев там Гуннхильд и приняв ее за самку своей породы. Гуннхильд, дескать, была польщена, но Фроди вступил с тюленями в бой. Конечно, это была неправда, но Ульвар так смешно рассказывал, изображая приступ пылающих страстью тюленей, что Снефрид и сейчас
