и его Дице, что на улице чудесное утро и если мы тотчас не встанем и не отправимся с ней гулять, то она раздевается и присоединяется к нам. Не помню, почему мы не поторопились выполнить ее требование, она во всяком случае не стала мешкать и через минуту очутилась вместе с нами под одеялом. Я оказался стиснутым между двумя женщинами — одна, голодная и наглая, как уличная кошка, требовала своей доли мужской ласки, другая, только что, казалось, пресыщенная любовью, мягонькая и нежная, как котенок, тоже заявляла свои права на меня. Боюсь, что сейчас, спустя столько лет, я не смогу в точности передать свои ощущения во всяком случае я не стал вести себя как буриданов осел, а тотчас отыскал решение и оказался на высоте. Принцип этого решения можно сформулировать в следующих словах: «владей этой и с той не спускай руки своей, ибо благодаря уловкам выиграешь сражение».
Потом, когда мы немного успокоились, кто-то предложил вставать. Мы поднялись, счастливые и веселые, оделись, умылись, раздвинули жалюзи и воочию убедились, что на улице действительно великолепное утро. Мы выпили черного кофе с печеньем и, так как уже подошло время обеда, отправились в кооперативную столовую в здании Гистадрута (в то время очень приятное место). Там мы усладили свои души пищей и приятным легким разговором, а потом я встал и сказал, что если мы хотим сегодня пить кофе в Эйн-Кереме, то нам следует поторопиться, потому что по дороге нам еще предстоит захватить моего друга Элияху Бейт-Цури, который живет в квартале Абу-Бацаль.
Я не помню, что я сказал Элияху. Во всяком случае я вытащил его под каким-то предлогом из бабушкиного дома и представил моей Дице и ее подруге, поджидавших моего возвращения на лестнице на улице Яффо. Потом мы вчетвером отправились на остановку десятого автобуса, который ходил в Эйн-Керем. Подошел арабский автобус, мы влезли и поехали, а поскольку автобус был набит битком, нам пришлось всю дорогу стоять в проходе. Мы болтали и смеялись; наверно, наше приподнятое настроение передалось и Элияху, хотя, по правде сказать, он и сам любил пошутить и посмеяться и мог хохотать по любому поводу.
Наше появление в автобусе произвело впечатление. Возможно, причиной тому было несоответствие между нашим внешним видом и нашим произношением. Мы с Элияху всегда разговаривали между собой на том языке, который насмешники прозвали «ханаанским», но который на самом деле попросту является правильным ивритом. Мы умели произносить «алеф», «айн» и «хей» и делать разницу между «хетом» и «кафом», и даже между «шва-нах» и «шва-на», а в то время очень немногие из немногочисленного еврейского ишува взяли себе за правило говорить именно так. Для нас иврит был неким символом, который помогал нам держаться. Переход к такому произношению не был для нас труден — главным образом потому, что мы знали арабский и умели вслушиваться и повторять. Когда мы начали учиться в университете (а это было в сороковом году), мы оба выбрали своей специальностью иврит и ивритскую литературу, но и потом, вынужденные прервать свои занятия, мы имели достаточно возможностей совершенствоваться в языке.
Вот и теперь, в автобусе, мы обратили на себя внимание не столько своим шумным поведением, сколько именно обилием в нашей речи «айнов» и «алефов». Когда мы сошли на конечной остановке в Эйн-Кереме и затопали вниз по шоссе к источнику Святой Девы, кто-то отчетливо произнес за нашей спиной — то ли с издевкой, то ли с одобрением:
— Мустаарба! Арабизируются они, хотят походить на нас.
Мы оба — я и Элияху — невольно обернулись. Фраза принадлежала одному из двух парней в клетчатых костюмах и галстуках, с напомаженными бриллиантином курчавыми волосами, по местной моде того времени. Очень вежливо, но не без вызова, я бросил этим потомкам Авраама:
— Ла, я-аами, муш мустаарба — мустаабра! — то есть: — Нет, любезный друг, не арабизируются, а ивритизируются!
Мы с Элияху рассмеялись, а те двое не сказали ни слова. Но, как говорят англичане, «the point was made».
Так, продолжая размышлять об этом разговоре, мы подошли к источнику, где нас ждали плетеные скамейки и крепкий-крепкий кофе.
Часть четвертая: О таких вещах не говорят
Не могу сказать, когда я впервые увидел Элияху или когда мы с ним познакомились. Возможно, я встречал его иногда по дороге в гимназию — я учился в гимназии «Герцлия», а он — в гимназии «Бальфур» на улице Мазе. Может быть, встречал, а может быть, и нет. «Маленький» Тель-Авив, в котором мы родились и выросли и который по привычке продолжаем называть так по сей день, вовсе не был так уж мал. Во всяком случае не настолько, чтобы все его жители были знакомы между собой и даже не настолько, чтобы были знакомы между собой все гимназисты.
Помню, что нас познакомили в конце тридцать девятого года у Даниэля Элирама (тогда Дойча). Я был тогда учеником последнего класса, а Элияху готовился сдавать экзамены экстерном. Мне показалось, что мы уже встречались где-то раньше. Скорее всего, я помнил его с двадцать девятого июня тридцать восьмого года.
В этот день англичане повесили в Акко Шломо Бен-Иосефа. Он был первым казненным из еврейского ишува. Я думаю, что в трагической и весьма насыщенной событиями истории нашей страны эта дата является одной из важнейших, во всяком случае она не менее важна, чем 19 апреля 1936 года (в этот день разразились первые погромы 36–39 годов), или чем 17 мая 1939-го (день опубликования «Белой книги»), или чем 29 июля 46-го, названное «Черной субботой»[11]. 29 июня 1938 года явилось поворотным моментом в истории боевого подполья, определившим переход к широкой освободительной борьбе против державы-оккупанта (в духе манифеста Уриэля Шелаха «Наши глаза обращены к правительству». Год спустя он же сформулировал окончательно сложившиеся к тому времени принципы «ивритской» идеологии).
В начале июня этого года Шломо Бен-Иосеф вместе с двумя товарищами вышел из Рош-Пины в Галилее, имея твердое намерение, каким угодно образом взорвать тактику пассивной самообороны. До тех пор, несмотря на все зверства многочисленных арабских террористических банд, еврейский ишув блюл «святость оружия» и не позволял себе никаких ответных действий, уповая, с одной стороны, на добрую волю мандатных властей, а с другой, на совесть мира, хотя обе эти великие силы нисколько не торопились прийти на помощь. Шломо Бен-Иосеф решил подкрепить свое намерение конкретными действиями и обстрелял из засады арабскую машину. С профессиональной точки зрения операция была
