хмельного питья (мадъя), поедание мяса (мамса), рыбы (матсъя), жареных зерен (мудра) и недозволенная форма полового общения (майтхуна). Подобное нарушение производилось группой посвященных, собиравшихся в уединенном месте; несмотря на разного рода нарушения религиозных предписаний (например, общение совместно участвовавших в этом брахманов и членов низших каст), они отнюдь не осквернялись, но, напротив, достигали таким образом высшего состояния — сиддхи. Иначе говоря, традиционно запрещенные действия приобретали в этом контексте новое, позитивное значение. Среди них спасительным средством являлось и ритуализированное совокупление с женщиной. В качестве последней могла выступать собственная жена, участвовавшая в церемонии вместе с мужем, но, по-видимому, достаточно обычной была и близость с чужой женщиной, причем предпочтительно ~ женщиной низшей касты, неприкасаемой, блудницей. Соответствующие тексты (например, "Канха") позволяют предположить, что чем более "нечистой" была партнерша, тем больше она подходила для ритуального сближения. Женщина как бы выступает здесь в роли вожатой, "инициирующей", ведущей адепта к более высокому состоянию. Основа соответствующего ритуала — уже отмеченное представление о том, что каждая женщина является воплощением высшей божественной энергии (гиакти), природного начала (пракрити)', оскорбляющий ее навлекает на себя гнев Великой Богини. Свойство это в полном противоречии с брахманской традицией присуще и "нечистым", также становящимся вожатыми на пути к спасению. Примечательно, что среди имен, которыми соответствующие песнопения чаръя называют эту высшую женскую энергию, мы находим такие обозначения, как чандали, домби, очевидно соотносимые с представительницами низших каст; шабари — с дикими горными племенами, возможно смешанными с шудрами, и т. п. Указанный культ был, по-видимому, особенно характерен для отдельных течений шиваизма.
Возможно, с первых веков нашей эры течения тантры стали с соответствующими модификациями отражаться и в практике отдельных буддийских сект. Позже они вышли за пределы Индии, повлияв и на тибетский буддизм. Среди отдельных примеров можно назвать примечательную личность странствующего проповедника, известного под именем Другпа Кунлег (XVI в.). Почитавшийся просветленным аскетом, он вступал в многочисленные связи с девушками-мирянками и монахинями, совмещая при этом откровенную чувственность (дошедшие под его именем стихи носят ярко выраженный эротический характер) с заботой о духовном совершенствовании своих возлюбленных.
Впрочем, определенные установления, так или иначе санкционировавшие подобные внесемейные отношения и включавшие их в рамки религии, мы встречаем и за пределами тантризма, в достаточно ортодоксальной индуистской среде. Начиная с архаических ритуалов, связанных с идеей плодородия и подражательной магией, отдельные формы обрядового совокупления (в том числе с проституткой) сходным образом засвидетельствованы в отдельных источниках, например в "Тайттирия-самхите" Черной Яджурведы (VII. 5, 9. 4).
В связи с этим интересен многовековой институт храмовой проституции, когда "рабыня бога" (девадаси), девочкой отданная в храм (по определенной обязанности или во исполнение обета) и выросшая в нем, принимает посетителей за плату, которая идет на нужды храма. Она же, по-видимому, участвует в отдельных празднествах и увеселениях, выступая как храмовая танцовщица (приобретшая в Новое время среди прочих индийских реалий столь широкую популярность на Западе под именем баядеры — от португальского "танцовщица"). Судя по данным эпиграфики, обычай этот существовал уже в первых веках до н. э.; он достиг значительного распространения в средние века и, несмотря на формальные запреты, дожил до наших дней: так, например, согласно данным обследований, опубликованным в 1981 г., в районах Махараштры и Карнатаки насчитывалось к тому времени по меньшей мере 25—30 тысяч девадаси, причем каждый год 5—6 тысяч девушек пополняли их ряды.
Интересны в этом отношении и свидетельства, обнаруживающие, вопреки ортодоксальной традиции, известную терпимость к подобным занятиям. Уже в ранних упанишадах, в которых социальный статус вообще оказывается не столь существенным для истинного просветления (в частности, кшатрии не раз, нарушая заведенный порядок, становятся здесь учителями брахманов), появляется наставник Сатьякама Джабала. Мать зачала его, сама не зная, от кого, будучи "много бродящей" служанкой, и не может сказать сыну, из какой семьи он происходит (ЧУ IV. 4. 2). Последнее, однако, не является препятствием для его обучения и постижения высшей мудрости. Другой пример — известное каноническое свидетельство о Будде из "Махапариниббана-сутгы". Уже незадолго до своей кончины, находясь в Весали, он принимает приглашение от чтущей его куртизанки Амбапали (согласно преданию, ставшей впоследствии монахиней). Местные жители спорят за честь оказать гостеприимство "всецело просветленному" и предлагают ей огромные, в сто тысяч монет, отступные, но Амбапали отвечает, что не откажется от своего приглашения и за власть над всем городом и его землями. Сам Будда сходным образом отвергает их просьбы и приходит на трапезу к куртизанке, явно предпочитая ее всем остальным ("Дигха-никая" XVI. 2. 14—19). Милость к благочестивой (возможно, раскаявшейся) блуднице, как мы знаем, довольно характерна и для христианской этической традиции.
Еще одно важное для нашей темы индийское религиозное течение — бхакти. Дополняя традиционные "путь дела" (карма-марга — исполнение обрядовых и прочих обязанностей) и "путь знания" (джняна-марга — должное постижение доктрины и истинного смысла обрядности), этот третий путь ставит выше всего эмоциональную преданность божеству — бхакти. Распространившееся в разных областях Индии в рамках вишнуизма и шиваизма, это течение чувственно наполняет сам акт веры. Обращаясь к связи между верующим и объектом его поклонения, многочисленные памятники бхакти рисуют эту связь в терминах эмоциональной преданности, приближающейся к подлинно любовному переживанию. Соответствующая тенденция появляется уже в поздневедийских текстах, получая развитие в "Бхагавадгите", где устами Кришны (воплощения бога Вишну) провозглашается принцип такого преклонения: "Те, кто чтут меня с преданностью {бхактъя), — говорит он, — [пребывают] во мне, и я — в них" (БГ 9. 29).
Особенно характерно в этом отношении развитие бхакти в Бенгалии, где оно переходит в ярко выраженную чувственную привязанность. Кришна, высшее божественное начало, каким он предстает, например, в "Бхагавадгите", выступает здесь в иной своей ипостаси, засвидетельствованной в эпической поэзии (например, в "Бхагавата-пуране" — ок. X в.), в лирической поэзии. Это юноша с черной (криисн^) кожей, который из-за преследований своего дяди, демона Кансы (вражда Индры, Вишну и других богов с демонами-асурами — традиционный, восходящий к ведам мотив), воспитывался и рос среди пастухов. Отсюда богатый материал для мифологии кришнаитского бхакти. юность этого очеловеченного бога проходит в забавах и развлечениях, подчас весьма игривых, — он водит хороводы с пастушками, завораживает их флейтой и танцами, заставляет позабыть своих мужей. Так, символом преданности божеству становится вполне земное, чувственное влечение пастушек к Кришне. Эти мотивы обыгрываются в ряде поэтических произведений, созданных уже в средние века, — в "Нектаре для слуха Кришны" ("Кришнакарнамрита") Лилашуки (XI в.), в "Гитаговинде" Джаядевы (2-я половина XII в.) и др. Здесь выступает и постепенно сложившийся к тому времени образ Радхи
