с открытыми глазами, и Хома, когда летел вместе со старухой над ночной землей, видел как бы траву, стоящую в каком-то океане, которая проросла корнями до центра земли. Видел русалок. Я цитирую не совсем точно, но по смыслу правильно. Семинаристу Хоме Бруту в его ночном полете с ведьмой вдруг открылась красота дохристианского языческого мира. Интересно, что задолго до Фрейда и Марка Шагала с его летающими влюбленными Гоголь нашел ту же метафору физической любви. Удивительное совпадение, доказывающее, что мы имеем дело с гением. Перед нами описана интимная сцена, в результате которой старуха-ведьма омолаживается, превратившись в юную красавицу с роскошной косой.
А не обращали ли вы внимания, где стоит церковь, в которой отпевает Хома панночку? Она стоит на горе. А что это за гора? Это гора страданий, во всяком случае, для Хомы. С одной стороны, это Лысая гора, где происходит шабаш нечистой силы; с другой стороны, это Голгофа, где Хома принимает свою смерть. То, что Гоголя разодрало, разорвало, уморило и сгубило, — это разрыв между христианским и языческим началом, между аскезой, которую требует христианство, и красотою языческого мира, к которому Гоголь всегда стремился. Все это изображено в этой сказочной повести, уведено в контекст, там же зашифрованы отношения Гоголя с женщиной и тот конфликт, который был в душе человека, который хотел быть аскетом, но на самом деле был язычником.
В «Вие» очень силен этот эротический момент. Вы помните рассказ псаря Микиты? Как он возился в амбаре, и вдруг вошла панночка и сказала: «А дай-ка я положу на тебя свою ножку!» — и вдруг задрала подол платья, и увидел он ее полную нагую ножку, и так страсть его и обуяла, и сказал он: «Да что там ножку, да сама вся садись на меня!» Села она, и полетели, где они были — неведомо, но только после этого стал сохнуть мужик, чахнуть. И вошли однажды на псарню и увидели вместо псаря горстку пепла. Сгорел казак... Пропал ни за что. Финал повести здесь особенно красноречив. Два приятеля Хомы рассуждают о том, что случилось, почему он погиб — да потому что испугался. Что он, разве не знал, что каждая баба на киевском базаре — ведьма? А с ними можно бороться лишь тем, что плюнуть им на самый хвост...
То, что я вам рассказываю, имеет отношение к сюжету, к смысловому наполнению фабулы, и это более высокий слой профессии драматурга, с которым сейчас, к сожалению, мало кто может работать. Часть людей просто не ставит себе таких целей, а другая часть не знает, как к этому подступиться. Кинематограф становится примитивным.
Кстати, у крупных художников существует сквозной сюжет (смысл), повторяющийся из фильма в фильм. Подобный сюжет вычленяется в фильмах Хичкока[19], во всяком случае, в картинах, которые созданы им в Америке в 50-е годы. Это тот же самый любовный сюжет, когда любовь является фонариком, путеводной звездой, разрывающей паутину этого мира, которая соткана изо лжи и преступлений. Если вы посмотрите картину «Головокружение», то увидите, что вся картина — это боязнь любви со стороны следователя Скотти, с одной стороны, и со стороны Мэдлин, подставной жены Элстера, — с другой. Боязнь любви, по позднему Хичкоку, — это боязнь правды. Если вы пересмотрите картину «Птицы», другой шедевр, быть может, несколько недо-выраженный, то вы увидите, что птицы перестают быть агрессивными, когда в конце мать и любовница сына матери жмут друг другу руки на крупном плане. Их вражда прекращается из-за чувства взаимной симпатии. Вот тогда птицы перестают нападать. Хичкок делает христианские любовные истории в обличии триллера.
Сюжет, таким образом, не равен фабуле, он больше ее, хотя существует внутри нее.
Онтология.
Сюжет прячется в фабуле подобно тому, как в кожуре арбуза прячется-кроется красная сладкая мякоть. Но часто мы едим зеленые недоспевшие арбузы и, кажется, к этому уже привыкли.
И есть самый высший слой профессии драматурга — онтологический. Я абсолютно уверен, что по принципам драматургии соткан этот мир и соткана каждая человеческая жизнь. Я убежден, что жизнь каждого человека по завязкам, которые совершены в молодости, можно просчитать до конца, предсказать развязки. Здесь мы вступаем в зыбкую, мистическую область, но она имеет отношение к теории драматургии. Например, если человек всю свою юность играет в дуэли, и о нем говорят: «Ну у нашего Сашки что ни день — то дуэль, но, слава богу, они все оканчиваются ничем», — то есть абсолютная вероятность того, что когда-нибудь состоится серьезная дуэль и что те игровые пули, которые были запущены в начале композиции жизни человека, долетят в конце в виде вполне серьезных кусочков металла, разрушающего жизнь. Или же, например, я в юности соблазняю чужих жен, есть у меня такой вот спорт, и я почетный член клуба Playboy или Penthouse... Опять же, есть полная вероятность, что к концу жизни некто соблазнит мою жену и соблазнит так, что мало не покажется.
Мои слова, возможно, звучат лапидарно и цинично. Но цинизм мне сейчас нужен лишь для того, чтобы вы более точно ухватили мою мысль. Я преклоняюсь перед Пушкиным как человеком, с которого почти все началось и на котором, по-видимому, сошлись какие-то космические лучи. Господь навел на него фокус своих линз, и человек сгорел.
В жизни Пушкина просчитывается все, о чем я сказал раньше. И это здорово, поскольку так мы познаем самого Бога. Пусть лишь через туманное стекло, как говорил апостол Павел, гадательно. Но есть вещи, которые мы никогда не разгадаем в судьбе человека, и есть причинно-следственные связи, которые мы никогда не проследим, какими бы умными мы ни были. Например, ответственен ли сын за грехи отца? Вот товарищ Сталин нам сказал, что сын за отца не отвечает. А пророк Моисей говорил иначе, отвечает то ли до пятого, то ли до седьмого колена. Пять или семь поколений должно пройти, чтобы грех как переступание через норму истончился и избылся. Это та же самая причинно-следственная связь, только мы не можем ее проследить, это выше человеческих сил. И самое сложное здесь — соотношение поступков, совершенных «здесь и сейчас», с поступками, которые совершили наши деды и прадеды.
Есть всякого рода частности в этом мистическом вопросе, которые смазывают картину предсказания судьбы человеческой, исходящую из теории драматургии. Например, в какой парадигме находится человек. Вот если
