это не мешало Юрию Гаспаровичу до сих пор состоять с ним в переписке, в августе каждого года Вегменский сообщал в Швейцарию о состоянии своего горла, носа и ушей, из Швейцарии же получал книги на французском и немецком языках со статьями о достижениях современной западноевропейской медицины.
Конечно, искусственное горло было аппаратом хлопотным: хочешь поговорить, нажимай и держи одним пальцем кнопочку рядом с кадыком, а речь все равно получается сипловатая, с железным скрежетом. Председателю Крайплана это разве подходит?
Тогда кто же? Новгородский?
Новгородский, профессор-юрист, читал когда-то – и, говорили, читал с блеском – курс «полицейского права», переименованного позже в «право административное», при Колчаке же – ухитрился! – был советником правительства по вопросам земледелия и земельного права, издавал брошюры, разъяснял сибирским мужикам, что земля должна быть поделена по принципу «кто сколько может ее обработать и кто сколько может произвести товарной продукции», позже советское студенчество, припомнив эту деятельность Новгородского, отказалось слушать его лекции, изгнало профессора из университета. Он оказался не у дел, и тут его взял к себе Лазарев, и не кем-нибудь, а своим заместителем. Новгородский и по знаниям, и по работоспособности отвечал требованиям Лазарева.
Еще обстоятельство: Новгородский сохранил уникальную библиотеку, вообще был знатоком книги, а это качество Лазарев ставил очень высоко.
И говорил Новгородский прекрасно, никогда не терялся, соображал быстро.
Но... Но был он циником и не скрывал этого. «Я всем-всем служил честно. И всегда за деньги. Мне должны честно платить! Мне хорошо платят – я хорошо служу, плохо платят – я плохо служу!» – говорил он, а своих коллег из «бывших» презирал, полагая, что он говорит откровенно то, что думает, а они все думают точно так же, но прикидываются добросовестными совслужащими, даже энтузиастами советского строительства...
А это было не так. По отношению к одним это было совершенно не так, по отношению к другим не совсем так, по отношению ко всем это было слишком неделикатно...
Ну вот Ременных, секретарь Крайплана, разве он прикидывался? Нет, он был энтузиастом подлинным!
Теперь он плакал в своем кабинетике, сидя в инвалидной коляске.
Бондарин как узнал утром о смерти Лазарева, так и ходит, так и ходит из угла в угол комнаты, в которой помещается секция торгово-экономическая. Заложил руки за спину и ходит.
Вот кто заменил бы Лазарева, смог бы. На худой конец, но заменил бы.
Но – генерал, а это уже слишком, никто ему поста председателя Крайплана и не предложит, немыслимо, а если бы оказалось мыслимо, так у Бондарина ума и такта хватит отказаться. Даже если речь пошла бы только о временном замещении, до тех пор, пока подыщут настоящую замену.
Прохин Анатолий Александрович... В недавнем прошлом чекист, теперь член президиума Крайплана. Почти интеллигент, но почему-то это «почти» то и дело выказывало себя.
С таким же «почти» многие и в Крайплане, и в совнархозе, и в Сибпромбюро, и в других организациях жили не тужили, умея его спрятать и даже приголубить, показывая «почти» к месту, когда это соответствовало обстоятельствам и окружению, у Прохина же оно проявлялось только не к месту, и никак иначе.
То в выражении лица появлялось, в том, как лицо приобретало вдруг желтизну или в том, как среди его толковой и убедительной речи на заседании президиума вдруг проскальзывало «средства́» вместо «сре́дства» или «бацильный капитализм» проскальзывал тоже.
Ведет Прохин заседание президиума, обсуждается проект железнодорожной ветки на Енисейск. Прохин – инженер-железнодорожник, в советское уже время закончил путейский институт, он, конечно, в своей тарелке, говорит доказательно, вопросы экспертам ставит серьезные, заседание идет нормально, без напряжения, тем более без того азарта, который неизменно вносил Лазарев.
А когда решение почти сформулировано, Прохин объявляет: «Хватит мозговать! Я вижу, мы сегодня все равно ни до чего не домозгуемся. Откладываем решение до следующего заседания!»
Все в недоумении, особенно эксперты и референты: какая муха укусила Прохина? Какая мысль? Догадка? Какое соображение?
На следующем заседании, недели две спустя, обсуждение вопроса начинается чуть ли не заново и все говорят неуверенно – может быть, та самая муха снова здесь, в кабинете?
Прохин же снова держится строго, деловито, и вот принимается соответствующее решение, но так и остается непонятным: для чего нужно было в прошлый-то раз вопрос откладывать? Ну и, кроме того, отношение Прохина к директивам сверху: для него раз «сверху», значит, обсуждению не подлежит.
Опять-таки совершенно иначе, чем у Лазарева, который по поводу каждой третьей, а то и каждой второй директивы запрашивал у Москвы уточнений: «По получении телеграфного № ... от ... считаю необходимым получить следующие разъяснения тчк Первое Какими и в какие сроки финансовыми средствами будет подкреплена указанная директива тчк Второе Как согласуется указанная директива с вашим указанием от ... текущего года тчк Третье Наш Крайсовнархоз получил указание совнаркома за №… от… текущего года которое по смыслу в корне расходится с вашим указанием тчк Как и когда будет разрешено это недоразумение тчк С коммунистическим приветом Лазарев».
Нет, Прохин не та фигура. А где же та?
Впрочем, не надо думать, будто «бывшие», да и не только они, в этот скорбный час ничего другого не переживали, как только этот вопрос: «Кто?»
Ничего, ничего подобного! Крайплан был потрясен потерей своего председателя и потерей необыкновенного человека.
Лазарев умер сегодня, а завтра ему исполнилось бы сорок лет, и сослуживцы договорились между собой, что, если и не будет приглашения, они все равно нагрянут к Лазареву. Руководство взял на себя Юрий Гаспарович. «Я знаю, как это делается!» – сказал он, утопив кнопочку в глубине своего горла и посматривая вокруг себя решительно. Все понимали, что не так-то это просто, хоть как-то вмешаться в личную жизнь Лазаревых...
Но вот оно какое наступило – сорокалетие Лазарева!
И вот еще: у кого что было в прошлом самое трудное, что хочется забыть, то со смертью Лазарева почему-то лезет наперед, вспоминается и вспоминается.
Это ощущали все «бывшие», а Корнилов больше всех. Так ему казалось, так он был убежден.
Конечно, он был крайплановцем молодым, стаж его работы не достигал и года, и кое-кто все еще смотрел на него как на стажера, но сам он стажером себя уже не чувствовал – быстро вошел в курс дела и дело это понимал тонко. «Молодость» же имела преимущества: ему были понятны все умонастроения крайплановского коллектива, но, кроме того, они были ему виднее,
