Книга Дневник Евы Хейман - Агнес Жолт

Милый мой Дневничок, Аги все еще в санатории, она, наверно, все-таки очень больна, только мне этого не говорят. Правда, теперь она даже письма мне пишет! А со мной, Дневничок, случилось что-то необычное. Я едва смею тебе в этом признаться – кажется, я влюбилась. Я даже имя тебе напишу: зовут его Пишта Вадаш. Он об этом не знает, потому что он взрослый, уже два с лишним года как получил аттестат зрелости, но в университет поступить не получилось, потому что он еврей, так что он работает в текстильном заведении у своего дяди, Енё Вадаш и Ко. Бабушка обычно покупает у них ткани, потому я его и знаю. По дороге в школу я часто вижу, как он открывает лавку. Я с ним еще не разговаривала, но, например, сегодня утром он очень приветливо на меня посмотрел. И сказал: привет, Ева. А я ответила: привет, Пишта. Бабушка меня за это отругала бы, она считает, что к парням я должна обращаться на «вы», а на «ты» – только к девушкам. А для Аги – все равно, в Пеште и парни, и девушки друг к другу все на «ты» обращаются, а я после войны стану девушкой и буду жить в Пеште. До сих пор я, когда думала об этом, очень радовалась, потому что мне нравится в Пеште. Я туда часто ездила, и с Аги мы там много гуляли. Никогда не забуду, как мы с ней были в английском парке и Аги всего боялась, особенно американских горок, но все-таки тоже со мной прокатилась, потому что хотела мне угодить. А на качелях ей чуть плохо не стало, она вся побледнела; зато в зоопарке радовалась так же, как я. Ходили мы и в оперу, в детский театр, гуляли по удивительному острову Маргит. А самым огромным счастьем для меня было, когда мы бродили по Пешту втроем: я, Аги и Юсти. Аги теперь с таким восхищением говорит о Юсти: ведь та была у нее гувернанткой, когда я еще не родилась. В Пеште мы любили играть, будто Аги – моя старшая сестра, а Юсти – наша гувернантка. В то время Аги была очень веселая, а после того, как дядю Белу отправили на Украину, совсем изменилась. Иногда – правда, редко, – когда от дяди Белы приходит письмо, с оказией или пускай по полевой почте, она становится такой же, какой была раньше. Но если она сама мне пишет, то кажется, что ей очень весело, а по телефону голос у нее совсем другой. Она говорит, теперь уже и бомбардировок можно ждать, я их ужасно боюсь, а папа считает, Варад вряд ли будут бомбить: чего ради его бомбить-то! Пешт, к сожалению, будут; так что главное, чтобы Аги и дядя Бела к тому времени были уже здесь, в Вараде. Да, Дневничок, я так давно уже не видела дядю Белу. Летом будет два года. В последний раз они приезжали летом, и тогда все так хорошо начиналось. В первый же день мы с Аги пошли на пляж; правда, я очень злилась на ее подруг, потому что они все время вертелись рядом, спрашивали, как там, в Пеште, верно ли, что Каллаи[15] готовится заключить сепаратный мир. Я и теперь не знаю, что это такое, сепаратный мир, но помню, как Аги сказала: этот Каллаи такой же негодяй, как и прочие, – она все время боялась, что дяде Беле придет повестка. В Вараде еще никто не знал, что тех, кого призывают отбывать трудовую повинность, направляют на Украину; подруги даже говорили, что Аги слишком пессимистично смотрит на мир, всегда ждет чего-нибудь самого плохого. Хотя людей забирали уже и в Вараде, но тогда еще не известно было, куда их увезут. Одна Аги знала это, но ни с кем не делилась; говорила: потом сами узнают, бедненькие. Так, к сожалению, и вышло! Однажды – мы как раз вернулись домой и вошли в дверь – раздался прерывистый звонок. Междугородний телефон…

Звонили из Пешта: пришла повестка. Это – конец, сказала Аги. С той минуты она ничего не ела, даже не разговаривала, хотя она вообще-то много говорит. Только плакала на улице, когда покупала для дяди Белы рюкзак, башмаки и всякое снаряжение, как для какой-нибудь дальней экскурсии. А я в это время думала о том, что все это достанется мне, потому что дядя Бела уже пожилой, старше других, которых тоже забирают, так что его наверняка отпустят. А дядя Бела шел рядом и все успокаивал Аги: не плачь, милая, не могут меня забрать, ты же знаешь, я – инвалид. Дядя Бела еще на прошлой войне воевал, но там он был солдатом, потому что это только на нынешней войне получается так, что евреи идут на фронт, но без оружия. Однако Аги плакала и на все его слова отвечала: все равно заберут, потому что хотят от нас избавиться! Дедушку я даже спросила, почему они хотят убить дядю Белу больше, чем других? Потому что дядя Бела – левый, да к тому же беспокойный, а у власти теперь правые, ответил тогда дедушка. Я, конечно, этого не поняла, но Аги мне потом все объяснила, и теперь я в общем понимаю. То есть понимаю, что я должна сочувствовать левым, потому что тогда всем, кто честный, будет хорошо, а негодяев убьют. И, что еще для меня еще важнее, тогда никого не увезут на Украину, а Пишта Вадаш сможет поступить в университет, потому что тогда не будут смотреть, еврей ты или нет. В тот же вечер Аги и дядя Бела уехали, и можешь поверить, милый мой Дневничок, их отъезд я никогда не забуду. Аги выглядела так, словно умом тронулась. Даже не поцеловала дедушку, садясь в поезд, хотя для нее дедушка – это то же, что для меня Юсти. В тот вечер бабушка со мной была очень ласкова. Села ко мне на постель и сказала: дядя Бела наверняка скоро вернется, Аги это как-нибудь устроит, потому что, если речь идет о дяде Беле, то Аги даже Гитлер не сможет остановить. В это я, конечно, не очень-то поверила, но Аги и вправду умеет добиваться, чего захочет. Бабушка говорит, это потому, что она нравится мужчинам, а от мужчин очень многое зависит. Дедушка же сказал: к сожалению, вряд ли она чего-нибудь добьется, потому что все зависит не столько от мужчин, сколько от политики. Я тоже не очень-то понимаю, что такое политика, но речь все время идет о ней, я в самом деле не знаю, кто ее делает, но делают ее плохо. Я буду всего лишь фотокорреспондентом, больше никем, но даю тебе слово, милый мой Дневничок, что ни одного правого не стану фотографировать, потому что всех правых ненавижу и буду ненавидеть, пока живу! Дядя Бела потом еще два дня пробыл в Ваце, и Аги так ничего и не смогла сделать. Десять дней она нам даже не писала, а потом приехала и рассказала, как все ужасно: дядю Белу в Ваце остригли наголо, пришили ему на одежду желтую ленту, на голову надели солдатскую шапку, с собой разрешили взять только пару рубашек, а из теплой одежды – ничего… Аги рассказывала: тот, кто не видел в Ваце ту школу, в которую заперли евреев, и солдат со штыками, и жандармов с петушиными перьями, как они отталкивают женщин, толпившихся у ограды, тот не знает, что такое фашизм. Дядя Бела за два дня состарился на несколько лет, исхудал, но все время утешал Аги, говорил, что вернется обязательно. Бабушка и дедушка не хотели, чтобы Аги уезжала в Пешт, пускай живет здесь, пока дядя Бела не вернется. Но Аги и слышать ничего не хотела. Только твердила: если я могу что-то сделать, то только в Пеште, а сидеть сложа руки я не имею права! На это дедушка с бабушкой ничего не могли ей возразить, и Аги уехала. Выходит все-таки, Аги была права: ведь дядя Бела и вправду вернулся. Ну да, ей много пришлось потратить сил и времени: целых пятнадцать месяцев прошло, пока он оказался дома. Дедушка часто говорил, что Аги там – будто в логове диких зверей: в любой момент могут сожрать, – это он военных имел в виду. А бабушка все время боялась, как бы Аги тоже не посадили, потому что она стучится даже в такие двери, на которых написано: «Евреям вход воспрещен». Кажется, это какое-то министерство в Пеште; я думаю, в Крепости. Я, правда, была уверена, что Аги не посадят, этого только бабушка постоянно боялась. Не хватало ей слушать радио да рассуждать о политике, причитала бабушка, теперь она еще и по всяким военным кабинетам ходит. Но с Аги ничего плохого не случилось, и с тех пор, как пришла телеграмма, что дядя Бела вернулся с Украины домой, у здешних ее подруг прямо рот не закрывался, так они ей восхищались. По крайней мере человек пятьдесят к нам приходили, поздравляли дедушку с тем, какая у нас Аги. А дедушка был такой счастливый, и все время смеялся, чего раньше с ним не бывало. Я тоже чувствовала гордость, хотя и не понимала, как Аги этого добилась. Но если они теперь приедут, она наверняка мне все объяснит. Только бы они уже приехали! Милый мой Дневничок, теперь я долго не смогу ничего писать, потому что у меня дел выше головы: не могу же я допустить, чтобы закончить год не круглой отличницей, а тут вот по географии у меня дела неважные, не то что у Анни. Храни тебя Бог, милый мой Дневничок.