на Москву. Город стали бомбить. Одна из бомб упала буквально метрах в тридцати от нашего дома, а жили мы на первом этаже, и спасла нас от взрывной волны только высокая каменная стена, в которую окна почти утыкались.
Я не помню (а уточнить уже не у кого, нет в живых ни мамы, ни сестры), каким образом и с кем конкретно – то ли с детским садом, то ли с каким-то детским городским лагерем – вывезли меня летом 41-го года из опасного города в безопасное, как считалось, Подмосковье, на станцию Правда. И сразу же после того, как мы сошли с электрички, попали под жуткую бомбежку! Эта станция в 40 километрах от Москвы была крупным железнодорожным узлом, и немецкие самолеты эшелон за эшелоном сбрасывали сотни бомб на нее. И лезли мы (малые дети!) под горящие вагоны, бежали под осколками в ближайший лес. Помню (помню!), как упала рядом со мной девочка – вся спина в крови. И рельсы, рельсы… Вагоны, вагоны… Взрывы, кровь…
Вечером мама услышала по радио: «Вчера днем фашисты совершили массовый налет на железнодорожную станцию Правда». С тех пор она в войну далеко меня от себя не отпускала.
И вот снова железнодорожная станция. Уже в городе Ряжске, что в Рязанской области. Как мы туда попали? Удивительны поступки людские! Пережили мы в Москве тяжелые дни паники, голодное начало 42-го года, и решила мама податься на родину своей семьи в село Ермолово на Рязанщине. Приехали мы в каменный дом Сивориных (девичья фамилия матери). Приехали и попали как кур во щи!
Почти сразу же по приезде, не знаю точно, почему и как, но оказалось это село как бы на нейтральной полосе. Наши войска отошли от него на несколько километров, а немецкие войска не дошли до него несколько километров. И началась в селе вакханалия! Грабили колхозные сараи, кладовые, магазины. Все по домам разносили. Мама в силу своей любви к культуре сказала, чтобы пошел я в библиотеку (Ермолово – большое село, в нем и Дом культуры был, и большая библиотека) и взял несколько книг. До библиотеки я не дошел. Интересно мне было смотреть, как мужики тяжелые мешки с мукой из сарая таскают. Стою смотрю. И здесь подъезжает мотоцикл с коляской, в нем немцы сидят. Народ застыл, смотрит молча. Немцы засмеялись, автоматами по толпе поводили, попугали – «пух, пух» – и уехали. Наверное, разведка была. Так я несколько минут в оккупации под немцами был.
А вечером пришла какая-то баба и вкрадчиво стала говорить маме: «Ты уж извини, Ольга, но, когда немцы придут, мы уж скажем, что твой муж коммунист и комиссаром на фронте воюет». И утром стала мама в дорогу собираться. Помню, сшила она что-то вроде маленького рюкзачка и на меня примеряет: «Не тяжело, сын?» Дошли мы пешком до Ряжска – километров тридцать-сорок. Крупный железнодорожный узел, поезда с севера на юг и с запада на восток идут. На вокзале полно народу. Еле-еле протиснуться можно. Весь пол занят: мешки, подстилки, спящие люди… Дней пять мы на станции жили. Пока светло было, стояли на перроне, встречали поезда, мама пыталась сесть на них, до Москвы доехать.
Помню, как бежали мы вдоль очередного отъезжающего поезда. Медленно мимо нас он проплывает, стучат на стыках вагоны-теплушки, стоят в их открытых проемах люди, сидят, свесив ноги, тесно прижавшись друг к другу солдаты и мужики. Почему-то вместе. Мама бежит и просит, просит посадить нас. Она кому-то деньги дала, чтобы взяли, а нас обманули, не посадили.
Нам уже нечего есть было, с вокзала мертвых увозили. От голода, от болезней умирали. И я, голодный, на полу лежу с воспалением легких. С огромным трудом, но дозвонилась мама до генерала Киселева, и он из Москвы прислал специально за нами дрезину. Приехали мы домой и больше уже никуда до 45-го года не выезжали. А станция в Ржеве так и осталась у меня душевной раной в воспоминаниях. Теперь время рассказать не столько о Киселеве, сколько о моем отце.
Он был коммунистом. Я специально начинаю свой короткий рассказ об отце именно с этого факта, поскольку он был определяющим в его жизни. Сегодня понятия «коммунист», «идеология», «идейный» и им подобные трактуются в основном с негативной оценкой. Утверждается, что большинство коммунистов – примитивные люди, одурманенные нежизненной идеей. Это в лучшем случае, поскольку если они не тупые, а напротив, люди умные, то становились коммунистами только ради карьеры, поэтому они беспринципные, безнравственные, карьеристы и вообще ни в какое сравнение с чистыми и высокоморальными борцами против них не идут.
Несколько слов по поводу примитивности идей коммунизма. Не будем для опровержения подобных взглядов излагать научные основы коммунистической теории. За прошедшие почти два века сотни тысяч томов о ней написано, не счесть, сколько раз за это время ее хоронили, а она все живет. Здесь надо особо подчеркнуть, что речь идет о социальной теории, а не о ее воплощении в жизнь.
Так вот, если вывести из теории научного социализма основные, фундаментальные ее положения в виде постулатов, то мы получим известные лозунги: «социальная справедливость», «социальное равенство», «отказ от эксплуатации», «все для человека, все во имя человека», «свободное развитие каждого – условие свободного развития всех», «от каждого по способностям – каждому по труду», «человек – мерило всех ценностей»… Так чем же плохи эти идеи? Что в них аморального, бесчеловечного? И столь ли примитивны или безнравственны люди, которые их придерживаются?
Лично я, достаточно основательно изучая основные социальные теории построения общества с древних времен до наших дней, так и не нашел для себя ничего другого более гуманного, более возвышенного, чем теория научного социализма, хотя мнения своего никому не навязываю и людей, разделяющих другие понятия об общественном устройстве, примитивными не называю.
Теперь о беспринципности и безнравственности «не тупых» коммунистов. Конечно, в огромном количестве членов Коммунистической партии за ее длинную историю были люди самые разные по своим моральным качествам. Подлецы и герои, честные и бесчестные, алчные и бессребреники, вруны и правдолюбцы.
Особо хочу остановиться на тезисе о «повальной безнравственности коммунистов» – как я только что прочел в одной известной популярной газете. Конечно, для многих и многих их отец – и гордость, и образец для подражания. Для меня же мой отец еще и воплощение в живом человеке тех высоких духовных качеств личности, которые в книжном виде я долгие годы изучал, разрабатывая современную теорию социологии морали.
Не очень отец любил о себе рассказывать, чаще всего моя мама о его жизни говорила. Ей
