дым скручивался в пахучие жгуты, щекотал ноздри, выдавливал из глаз слезы. Нацисты, не в силах добраться до авторов, живущих в других странах, уничтожали их творения.
Коричневых рубашек в Берлине стало, кажется, больше, чем наблюдалось в прошлый раз, — куда ни кинь взгляд, всюду эти рубашки, перетянутые ремнями портупей. На поясах болтаются дубинки. Пистолеты имелись только у старших штурмовиков — очень крепких задастых дядьков с литыми затылками. Вели себя штурмовики нагло, особенно дядьки.
На глазах у Зорге один такой дядек вырвал из рук седого интеллигента книгу, которую тот читал — дело происходило на автобусной остановке, — резким жестом подозвал к себе колченогую садовую машиненку, медленно двигавшуюся по обочине тротуара…
— Сюда, камрад! — проорал он горласто, будто попугай, и когда машиненка, тарахтя слабым мотоциклетным мотором, подъехала, швырнул книжку в кузов.
— Как вы… как вы смеете… — пролепетал испуганный интеллигент, взмахнул немощно рукой, но дядек обрезал его, накрыл интеллигенту лицо своей короткопалой широкой лапой.
— На будущее знай, чего можно читать, а чего нет. Понял?
— Это же Шекспир! Великий драматург!
— Еврей он кривозадый, а не великий драматург, — раздраженно воскликнул старшой. — Книги таких драматургов подлежат уничтожению. — Место им — в костре!
— Да вы… вы… — интеллигент задохнулся, голос его увял до писка, — да вы…
— Я! — штурмовик подтвердил, что он — это он, вновь припечатал физиономию интеллигента ладонью. — Хочешь пойти в костер вместе со своим Шекспиром? А, кривоголовый?
Интеллигент опустил руки: перспектива гореть на костре вместе с любимыми книгами его не устраивала.
Садовая машиненка поехала дальше, старшой, оправив на себе рубашку, сшитую из грубой коричневой ткани, презрительно покосился на интеллигента и также проследовал дальше.
Картина, типичная для Германии той поры… У Зорге она вызвала внутреннюю боль, схожую с ожогом. Он мог предположить что угодно, любой иной путь для Германии, но лишь не этот.
Сжигали книги не только англичанина Шекспира, но и великих немцев — своих же.
Один из таких костров — большой, сложенный из целой горы книг, поднявшейся на уровень памятника Вильгельму Первому, плотно вросшему широким задом в седло и продавившему спину коня, — заполыхал на знаменитой площади Оперы, собрал он не менее тысячи человек, словно бы им не хватило в Берлине тепла, и все они пришли сюда погреться. И лица у этих людей были такие порядочные, такие одухотворенные, с ясным светом надежности в глазах, что Зорге сделалось страшно. Он развернулся и медленными шагами побрел с площади Оперы прочь.
Через два дня Геббельс покинул Берлин — ему предстояло принять участие в правительственных переговорах с Италией и «коллегами», живущими там, если, конечно, можно было назвать так истеричных чернорубашечников дуче, наделенных коровьими мозгами, к ним рейхсминистр относился с легким презрением, — Зорге сообщили о визите Геббельса в Рим, и он засобирался в Министерство пропаганды.
Все прошло без сучка и задоринки, на удивление гладко: через час Зорге вышел из здания министерства с аккредитационным удостоверением в кармане.
В тот же день, уже в конце, во время запланированного сеанса связи с Центром Зорге запросил добро на отъезд из Германии — он вполне обоснованно боялся, что попадет здесь под колпак — в любую минуту мог столкнуться с кем-нибудь, кто знал и помнил его по прошлым годам, по Килю, Гамбургу, Аахену, тому же Франкфурту-на-Майне, из которого Зорге вернулся благополучно… А мог бы и не вернуться, старые кадровые полицейские этого города хорошо знают его. «При большом оживлении, которое существует в здешних краях, интерес к моей личности может стать чересчур интенсивным», — написал Зорге в шифровке.
Москва, понимая, в каком напряжении находится руководитель группы, которой предстоит работать в Японии, дала добро: пусть Рамзай (новый оперативный псевдоним Зорге) покидает Берлин — «чересчур интенсивный интерес» к нему надо было гасить.
Но выехать из Германии сразу, по горячим следам, не удалось — предстояло еще появиться на ужине, который будет дан в честь нового зарубежного корреспондента: такой порядок завела служба Геббельса, а Федерация журналистов рейха строго за этим следила. Час от часу не легче, но уклоняться от «желудочного порядка» рейхсминистра было нельзя, иначе он навлечет на себя подозрение.
Ужины эти обычно проводили в Палате печати при большом стечении народа, в том числе руководителей газет и иностранных корреспондентов, не стало исключением и это дежурное, в общем-то, мероприятие. Зорге потом признался себе, что шел на ужин с сосущим чувством тревоги, он что-то ощущал, что-то должно было произойти, — причем неожиданно, но что именно, не ведал и вычислить не мог.
По спокойному внешнему виду Рихарда трудно было понять, о чем он думает, и вообще понять что-либо — на лице ни тревоги, ни внутреннего смятения, ни даже слабенькой тени озабоченности не было, Зорге прекрасно владел собою. Надо было ждать. И не подавать вида, что внутри что-то есть.
Все объяснилось просто. На ужине, начало которого отодвинулось на целых сорок минут, неожиданно появились эсэсовцы, они возникли словно бы из ничего, поднялись из-под земли, встали в конвойное каре около дверей. Зал мигом затих, присутствующие вытянулись, будто отставные офицеры, увидевшие генерала.
Было слышно, как где-то за окнами, в кронах деревьев, кричат кем-то вспугнутые птицы.
Через несколько минут в зале появились несколько важных персон, лица их Зорге знал по публикациям портретов в газетах: низенький, с живыми темными глазами, смахивающий на мумию, доктор Геббельс, следом — огромный верзила, которому имперский министр едва доставал до подбородка, Эрнст Боле — заведующий иностранным отделом в гитлеровской партии и одновременно государственный секретарь МИДа, человек, с которым старались заигрывать все послы, аккредитованные в Берлине — все без исключения, даже строптивый советский посланник, и тот становился в терпеливо ожидающий рядок, желающих одного — пожать руку «длинному Эрнсту», замыкал свиту Геббельса Функ — начальник отдела прессы имперского правительства.
Геббельс уселся в кресло с выражением нетерпения на лице, поднял хрустальный бокал, официант стремительно подскочил к нему с бутылкой французского шампанского наперевес, наполнил бокал, Геббельс с ходу, без паузы, начал говорить.
— Мы собрались на дружеский ужин, чтобы проводить в Японию нашего талантливого коллегу доктора Зорге. Уверен, он достойно будет представлять в дружественной нам стране восходящего солнца великую Германию. За будущие успехи доктора Зорге, за кропотливую, очень нужную всем нам работу, которую будет проводить он, сближая наши страны, Германию и Японию. Прозит!
Присутствующие дружно рявкнули:
— Прозит!
У Зорге отлегло на душе — он не ожидал, что провожать его будет столь высокое гитлеровское начальство: надо же, какой уровень доверия! Он усмехнулся про себя.
Как бы там ни было, старт по меркам коричневых рубашек получился очень высоким. 30 июля 1933 года Зорге сообщил в Москву следующее: «Я не
