— заряд прошел, буря в ночном горшке утихла, остался только дурной дух, — то спокойным глуховатым голосом спросил у переставшего гневаться тюремного служки:
— Прокурор Иосикава еще здесь находится?
Надзиратель дернулся, лицо его приобрело угрожающее выражение — подумал, что заключенный будет жаловаться на него, набычил голову, становясь в борцовскую стойку:
— А зачем он тебе?
— Хочу сделать важное заявление.
Служка, облегченно вздохнув, побрякал ключами:
— Сейчас узнаю.
Дверь загромыхала снова, засов камеры, схожей с неприступной крепостью, прочно запер помещение, в котором находился Зорге, в камере, кажется, даже воздуха стало меньше… Зорге вновь повалился на койку и закрыл глаза.
Сил у него не оставалось ни на что, ни на жизнь, ни на смерть — кончились силы. И вновь он почувствовал, как на него накатывает фиалковая волна, в глотке что-то расслабленно задергалось.
Кто знает, может, очень скоро кончится его жизнь — линия обреза находится совсем недалеко, — и ему сделается легче, он вздохнул обреченно, словно бы готовясь к последнему всплеску боли, к последнему испытанию, — больше испытаний не будет, — стиснул зубы и вновь затих.
Очнулся он от того, что загрохотала дверь камеры, выволокла его из некой затяжной жаркой трясины на поверхность, — Зорге с трудом поднялся на ноги.
В дверях стоял надзиратель, за его спиной — двое грудастых охранников в фуражках с длинными пластмассовыми козырьками.
— Пошли, — скомандовал надзиратель, — Иосикава-сан ждет тебя.
— Он еще не уехал?
— Пошли, кому сказали! — надзиратель повысил голос. — Быстрее!
Зорге, прихрамывая, неторопливо выбрался за дверь, жадно втянул ноздрями воздух — здесь, в коридоре тюремном, воздух был все-таки свежее, чище, чем в камере. Конвойные взяли Зорге в обжим: один встал впереди, другой сзади.
— Вперед! — скомандовал надзиратель. Они двинулись по холодному обшарпанному коридору в комнату допросов.
Прокурор Иосикава находился на месте — припозднился, ковырялся в бумажках, — а вот верных подручных его уже не было — испарились. «Это к лучшему», — устало подумал Зорге.
Подняв голову, Иосикава оглядел Зорге с головы до ног — тот в тюремной робе выглядел очень непривлекательно, резко отличался от вальяжного, уверенного в себе, со вкусом одетого человека, изображенного на снимках, сделанных до ареста, — впрочем, прокурору сейчас не было жаль Зорге, и он поинтересовался недовольно:
— Что случилось?
— Ничего не случилось, — негромко произнес Зорге, — я хочу сделать заявление.
— Садитесь. — Иосикава ткнул пальцем в табуретку, на которой обычно любил восседать Оохаси. — Я слушаю…
Зорге помедлил немного, собираясь с мыслями, затем произнес неторопливо, очень спокойно, чеканя каждую букву:
— Я — гражданин Советского Союза.
Иосикава даже привстал, услышав эти слова, — он готов был к любому другому сообщению арестованного, к тому, что тот объявил бы себя, допустим, сенатором Соединенных Штатов или властелином Нидерландов, Норвегии или Королевства Непал, но только не к этому.
— Не понял, повторите, — смятенно пробормотал Иосикава.
— Я — гражданин Советского Союза!
Неверяще покрутив головой, Иосикава втянул сквозь зубы воздух в себя, будто боялся обжечься, проговорил под нос невнятно, потом положил перед Зорге лист бумаги и карандаш:
— Напишите, пожалуйста, то, что вы сейчас сказали…
Зорге развернул лист, чтобы было удобнее писать, и неторопливо, с достоинством, крупными печатными буквами начертал: «Я, Рихард Зорге, — гражданин Советского Союза».
Примечания
1
Этот ночной разговор Исии Ханако тридцать пять лет спустя очень подробно передала моему старому другу писателю Юлиану Семенову, находившемуся в Токио в командировке.
2
По национальности Вукелич — хорват.
