шифровального дела из службы полковника Осаки смогли распознать коды, которыми пользовался Клаузен, и все телеграммы, которые Макс посылал в Центр — все до единой, за все пять лет, — перевели с языка цифр на нормальный язык.
Это был удар. Зорге даже стиснул зубы, когда Иосикава вывалил перед ним бумаги с расшифровками. Бумаг было много, не менее пяти очень плотно набитых чемоданов.
— Ну что на это скажете? — небрежно усмехнувшись, спросил Иосикава. Зорге взял в руку одну из бумажек, вчитался в текст. Это было агентурное сообщение, посланное им в Центр семь месяцев назад, одиннадцатого марта сорок первого года. Адресовано начальнику Разведуправления Генштаба Красной армии. Зорге устало зашевелил губами, морщась от боли, прочитал вслух хриплым шепотом: «Начальнику Разведуправления Генштаба Красной армии», — потом перечитал вновь: — «Начальнику Разведуправления Генштаба Красной армии…»
Подивился тому, как точно японцы расшифровали донесение — даже стиль Зорге сохранили, запятые расставили по местам. Есть еще на Японских островах редкостные умельцы, не все перевелись. Зорге ощутил, как у него нервно дернулась и опала правая щека. Он вновь зашевелил вялыми усталыми губами: «Начальнику Разведуправления Генштаба Красной армии. Телеграмма Риббентропа послу Отту относительно внезапного наступления Японии на Сингапур имеет целью активизировать роль Японии в пакте трех держав. Принц Урах — специальный немецкий курьер, прибывший сюда несколько дней назад, близко связанный с Риббентропом и которого я знаю уже много лет, сообщил мне, что немцы хотят, чтобы японцы выступили против Сингапура только в том случае, если Америка останется вне войны и если Япония не сможет быть больше использована для давления на СССР. Урах заявил далее, что эта точка зрения — использовать в будущем Японию для давления на СССР — довольно сильно распространена в Германии, особенно в военных кругах…»
Зорге читал долго-долго, медленно, едва слышно проговаривая слова, — он словно бы присматривался издалека к тому Зорге, который написал этот текст в марте, когда еще не было войны, — узнавал и не узнавал его, потом опустил руку с зажатым в ней листом.
— Ну что? — неожиданно сочувственно поинтересовался Иосикава. — Что на это скажете, господин Зорге?
— Господин, — Зорге приложил пальцы к незаживающим после побоев губам, — господин…
— Да, господин, — подтвердил Иосикава, — что на это скажете?
— Пока ничего, — спокойно проговорил Зорге.
— То есть?
— Я думаю.
— Ну, думайте, думайте, — Иосикава блеснул очками, — это занятие полезное. А я позволю себе задать вам еще один вопрос.
Прокурор Иосикава не принадлежал к числу ломовиков, каких было полно в «кемпетай», в нем сохранились остатки того самого «доброго и гуманного», что делает человека человеком, два опытных костолома Оохаси и Аояма работали теперь обычными подручными, усердно скрипели перьями, записывая показания Зорге.
Конечно, расшифровка сообщений, которые Макс передавал в Центр, меняет многое, и уж абсолютно точно — делает бессмысленной всякую попытку скрывать факт, на кого они работали. Тайну «Кто вы, доктор Зорге?» раскрыли расшифрованные материалы — из текста легко можно понять, на кого работал Зорге.
Он закусил зубами губы, до крови закусил — было досадно. Иосикава что-то сказал, но Зорге не услышал его, недоуменно наморщил лоб, со своего места незамедлительно вскочил Аояма, подбежал к Зорге, чтобы ударить — в руках у Аоямы был зажат резиновый шланг, который тот выдернул из стола, — но прокурор остановил чересчур ретивого помощника.
— Не надо, — сказал он, — не мешайте человеку достойно проигрывать свою войну.
— Да он! Да он! — горласто вскричал Аояма и, будто споткнувшись обо что-то, громко затопал ногами, обутыми в подаренную Рихардом обновку — он до сих пор помнил урок бокса, преподнесенный ему Рихардом Зорге.
— Мне очень важно, чтобы вы все рассказали о себе, — прокурор неторопливо протер мягкой замшевой тряпочкой очки, он сегодня являл из себя само терпение, — подробно, без утайки.
— Я устал, — негромко и спокойно произнес Зорге, — я очень устал… Я почти не могу говорить.
— Хорошо, мы перенесем разговор на завтра, — неожиданно благожелательно заявил прокурор, нажал на кнопку звонка, вызывая тюремную охрану и, когда на пороге появились двое дюжих молодцов в форме, которую в Японии не перепутаешь ни с какой другой, приказал им, поведя головой в сторону Зорге: — В камеру!
Едва Зорге очутился в камере и со стоном опустился на койку, как из норы вылезла одноглазая крыса и, ткнув носом в воздух, смешно пошевелила усами.
Зорге лежал неподвижно — то ли потерял сознание, то ли уснул — не понять, крыса внимательно осмотрела его слезящимся оком и знакомо, будто собака, улеглась у норы. А Зорге и в сознании был, и ощущал все отчетливо.
Он понимал, что сейчас надо отрубить от себя прошлое, не думать больше о нем и не жить им — жить нужно только настоящим, только в таком случае он сумеет вынести испытания, выпавшие на его долю. Иного, увы, не дано.
Он неожиданно услышал далекий запах фиалок, очень знакомый: и тут же понял, почему запах этот ему так знаком — это был запах простеньких духов, которыми пользовалась Катя Максимова, — впрочем, другие духи достать в Москве было почти невозможно, Катя это хорошо знала, и когда Зорге предложил ей в подарок парижский парфюм, она от подарка отказалась.
— Почему? — удивленно нахмурился тогда Зорге.
— Меня не поймут товарищи в цеху — таков был ответ Кати.
В этом ответе была вся Катя. Зорге сглотнул собравшийся во рту соленый ком — то ли слезы это были, то ли кровь, не понять, а может, и то и другое, вместе взятое, смешалось, вдавился затылком в плоскую тюремную подушку.
Запах фиалок приблизился, стал осязаем, он буквально висел в воздухе совсем рядом, Зорге ощутил, что глаза у него сделались влажными. В ушах возник далекий звон.
Конечно, хранить молчание и ждать, когда тебе окончательно переломают ребра, было по меньшей мере неразумно. Стоит только прокурору Иосикаве отвернуться, как инспектор Оохаси свистнет своих подопечных, и тогда все… Он зашевелился — нежный аромат фиалок разбередил в нем сердце, заставил кровоточить все порезы и раны, что имелись у него, заставил кровоточить саму душу. Зорге застонал, приподнялся на кровати.
В это время загрохотала железная дверь, в камеру, бренча ключами, вошел надзиратель в темной тюремной форме, с нашивками на рукаве — заслуженный был человек, — гаркнул во всю глотку:
— Вста-ать! Лежать днем на койке запрещено.
Яркая электрическая лампа, висевшая на коротком шнуре под потолком, закачалась. Зорге с трудом поднялся с койки, вытянулся в рост, потряс покрытыми ссадинами кистями рук. Надзиратель бегал вокруг него, топоча ногами, что-то кричал, но Зорге не слышал его, в нем словно бы все отрубилось.
Когда надзиратель откричался, рот его перестал распахиваться, Рихард понял
