ее сынками беда случилась, — сварились в котле», — как в молочной кто-то как крикнет: «Ах, это сынки мои!» — и оттуда стремглав выскочила лесовиха с подойником в руках, так что все молоко расплескала.
— Много чего люди болтают, — начал опять кузнец с несколько насмешливой миной, как будто и сам сомневался в достоверности этих рассказов; на самом же деле в нем говорила досада на то, что его перебили, как раз когда он разошелся. Ни у кого во всем округе не было такого неистощимого запаса всяких диковинных историй о нечисти, как у него, и ни у кого же такой непоколебимой веры во все это. — Много чего болтают люди, — сказал он, — не всему можно верить. А вот если что случится в твоем собственном семействе, так нельзя не верить. Расскажу вам, что было раз с моим тестем. А уж он был такой степенный, обстоятельный человек, что врать не стал бы. Жил он в Скоперуде, звали его Иовом. Срубил он себе новую избу, было у него три коровы, славных таких, толстых, да лошадь, редкая лошадь. Он на ней делал концы из Му в Трегстад, а иной раз оттуда еще в Скримстад и обратно в Му. И он знать не знал с ней никаких хлопот, ни берег, ни холил ее, а она себе все такая гладкая да сытая. Был он тоже охотник и музыкант. У чужих он часто играл, а у себя ни за что; наберется, бывало, целая изба молодежи, нет, так и не упросят его поиграть. Только раз и пришли к нему парни с водочкой да подпоили его; потом набралось еще молодежи, и как он ни отнекивался сначала, они таки заставили его играть. Поиграл он с часок и положил скрипку, — он знал, что те были неподалеку, а они ведь не любят такого шума; но парни опять пристали к нему, и так до трех раз. Наконец он повесил скрипку на стену и поклялся, что больше в этот вечер не возьмет в руки смычка, а потом и выгнал их всех вон, и парней, и девок. Когда уж он начал раздеваться и подошел к очагу, чтобы раскурить головешкой трубку, в избу вдруг ввалилась целая толпа и больших, и малых.
«Ну, опять явились?» — говорит Иов. Он подумал, что это вернулась молодежь, которая тут плясала. Нет, смотрит, не те. Взял его страх, стряхнул он с постелей на пол дочерей своих, — силач был, — и спрашивает их: «Это что за народ? Знаете вы их!».
А девушки спросонья ничего понять не могут, только глазами хлопают. Тогда он взял со стены ружье, повернулся к толпе да погрозил им кулаком: «Эй вы там, коли вы сейчас не уберетесь отсюда, я вам задам! Так вас турну, что вы кубарем вылетите!».
Те взвизгнули и скорее к дверям, друг через друга кувырком; точно какие-то серые клубки повыкатились из дверей. Иов повесил ружье и опять подошел к печке, чтобы раскурить трубку, глядь — на скамеечке у печки сидит старик с длинной-длинной бородой до пояса; старик тоже взял головешку и раскуривает себе трубку; а трубка вдруг возьмет да и погаснет; он опять раскурит, и так без конца. «А ты еще тут! — говорит Иов. — И ты из той шайки? Откуда ты?»
«Я живу тут неподалеку от тебя! — говорит старик. — И советую тебе не подымать больше у себя такого шума и гама, не то ты у меня скоро бедняком станешь».
«Да где же ты живешь?» — спрашивает Иов.
«Живу я под баней, и не будь нас там, она давно бы обвалилась, больно жарко ты топишь. Стоит мне двинуть пальцем, и она развалится. Так помни же это и берегись».
С тех пор у Иова никогда не было ни музыки, ни пляски; скрипку он продал и никогда больше не прикасался ни к какой другой.
Во время последнего рассказа помещик поднял у себя в комнате шум, отворяя и затворяя дверцы шкафов, гремя ключами и серебряной посудой. Видно было, что он прибирает на ночь под замок все свои драгоценности, начиная с серебряной кружки и кончая оловянной табакеркой. Когда кузнец замолк, старик просунул в дверь голову в колпаке, сдвинутом на одно ухо, и сердито сказал:
— Опять за свои басни и враки!
— Враки! — обиженно отозвался кузнец. — Я никогда не вру. Все это правда. Я сам женат на одной из его дочерей. Жена моя Дорта собственными глазами видела с постели того старикашку. Правда, девки-то все были с придурью, но это оттого, что они повидали нечистую силу.
— С придурью? — сказал помещик. — Я думаю, с придурью! Да и ты таков же, если только не пьян, — тогда ты прямо бесноватый. Ступайте, ребятишки, пора идти спать; нечего тут сидеть да слушать его небылицы.
— Нет, уж насчет басен да небылиц это вы неладно сказали, батюшка! — важно продолжал кузнец. — Басен и небылиц мы не слыхали с тех пор, как вы изволили разглагольствовать на Небергской горке семнадцатого мая[34]!
— Вот ерунда! — проворчал помещик и сердито прошел через кухню со свечой в одной руке и пачкой газет и бумаг в другой.
— Погодите, погодите, батюшка! — поддразнивая, сказал кузнец. — Позвольте ребятишкам еще побыть здесь, да и вы бы кстати послушали одну историйку. Не впрок вам все читать одни законы! Я расскажу вам про одного драгуна, который был женат на лесовихе. Это истинная правда, — я слыхал это от старухи Берты, а она сама родом из того места, где это было.
Помещик сердито хлопнул дверью и затопал по лестнице.
— Ну, коли старик не хочет слушать, вы послушайте! — сказал кузнец ребятишкам, на которых красноречие деда мало действовало, раз кузнец обещал им рассказать что-нибудь.
— Много лет тому назад в Галланде жили-были зажиточные старики, муж с женой, и у них был сын, рослый такой, красивый парень; он служил в драгунах. Было у них и свое пастбище в горах; только на их сэтере постройка была не как у других, а стояла настоящая изба с крышей, печкой и окнами. Летом они и жили там сами, а осенью возвращались в деревню.
Дровосеки и прочий люд, что толокся в эту пору в горах и в лесу, замечали, что на смену старикам перебирались на сэтер
