— Темно было, трудно что-нибудь разглядеть. А мы как услышали колокольный звон да почувствовали запах серы, сразу взяли в сторону.
Хью скривился.
— Они будут звонить, даже когда никого не останется, чтобы дергать за веревку. Говорят, колокольный звон прогоняет заразу, особенно церковный. Хорошо, у нас его не слышно. Так и с ума сойти недолго, когда трезвонят круглые сутки. Впрочем, попытка не пытка. Я вам вот что скажу, — он встал и растолкал очередного сонного ученика, — должно быть какое-то средство, а то от всех этих молитв, что попы и монахи возносят к небесам, проку не больше, чем от дыма.
Мастер-стеклодув покачал головой.
— Довольно, Хью, не то наши гости решат, что ты не чтишь церковь.
— Вот как? У нас тут с самого лета продавцы индульгенций ходят стаями, запугивают народ: мол, если не купите отпущение грехов, не только от чумы сдохнете, а еще и в чистилище будете мучиться. А пергаменты эти не дешевые. И почем нам знать, что там написано на латыни? Может, список королевских полюбовниц.
Один из учеников прыснул со смеху.
— Смешно тебе, да?
Хью за ухо вытащил мальчишку из-за стола, но по их ухмыляющимся лицам видно было, что это всего лишь шутка.
Михаель тоже рассмеялся.
— Вы уж его простите. Он добрый малый и ребятам что родной отец, только очень не любит, когда пользуются чьей-нибудь слабостью. К нам после того, как в деревне разразилась чума, пришел продавец индульгенций и стал проповедовать ученикам — они-де должны купить индульгенции усопшим родителям. Ребята молодые, естественно, огорчились. Хью и вышвырнул его вон. Ой, как тот ругался!
Родриго нетерпеливо подался вперед.
— Довольно о грустном. Расскажи о себе. Как мой соотечественник очутился в этих краях?
Стеклодув заулыбался и хлопнул в ладоши.
— Давненько меня об этом не спрашивали!
Его смуглые волосатые руки были покрыты сотнями багровых и белых шрамов. Приземистый, коренастый, он казался составленным из двух человек: мощный торс и сильные руки на коротких кривых ногах. Рябое лицо покрывали морщины, но карие глаза горели жизнью.
Настоящее его имя, сообщил мастер, понизив голос до гулкого шепота, Микелотто, а Михаелем он себя зовет, зная по опыту, что англичане недолюбливают иноземцев. Его отец, тоже стеклодув, после смерти жены уехал с маленьким сыном из Венеции еще до того, как их гильдию переселили на остров Мурано.
— Теперь, — он развел руки и пожал плечами, — никому не дозволяют покидать остров. Дож боится, что секреты изготовления стекла станут известны другим народам. А что радости быть первыми стеклодувами мира и получать самую высокую плату, если ты немногим лучше невольника? Батюшка мой, да будет земля ему пухом, догадался уехать вовремя. Мы нигде надолго не задерживаемся. Как только вырубим все деревья вокруг, перебираемся на новое место. Дров для нашего дела надо так много, что мы переезжаем каждые два-три года. Хотя что тебе, ragazzo, ты нигде больше дня не задерживаешься.
Микелотто наклонился и нежно взъерошил волосы Жофре, сидевшего на низенькой скамеечке у его ног. Он настоял, чтобы юноша всю трапезу был рядом, словно любимый внук, и сам кормил его с ножа лучшими кусками мяса. Жофре, счастливый таким вниманием, смотрел на Микелотто во все глаза и жадно ловил каждое слово о Венеции. Он даже полюбопытствовал, не знает ли стеклодув его матушку, но старик лишь печально покачал головой, понимая, как много это значит для юноши, и объяснил, что покинул Венецию давным-давно, потому почти не помнит имен. Площади и каналы по-прежнему ему снятся, как и люди, но такие же безымянные.
Увидев разочарование в глазах Родриго и Жофре, старик ненадолго задумался, потом встал и, попросив его извинить, вышел во тьму. Через несколько минут он вернулся с чем-то блестящим в руках. Это был флакончик в форме слезы — дама могла бы держать в таком ароматические масла. В ладони он казался темным и матовым, но, когда Микелотто поднес стекло к факелу, оно вспыхнуло сине-лиловыми волнистыми прожилками и золотыми блестками.
— Вот что я помню: свет Венеции подобен стеклу. Я помню, как под вечерним солнцем в лагуне пляшут золотые блики. Помню перламутровый свет зимней зари и ярый багрец заката, румянящий белый мрамор на исходе летнего дня. Помню ночи, когда вода каналов черна, как смоль, и лунный отблеск серебрится на ней, словно проседь на виске черноволосой красавицы. Вот что я хочу передать своим стеклом. Я заключаю в него Венецию.
Он протянул флакончик Жофре. Тот бережно, двумя руками взял стеклянную слезинку и поднес к факелу, поворачивая то так, то эдак и дивясь преображению рисунка и цвета. Потом со вздохом хотел вернуть ее хозяину, но старик сжал его пальцы вокруг переливчатой капельки.
— Возьми. Это тебе. Смотри на него и вспоминай о матушке, хорошо? Может, и меня иной раз вспомнишь.
Когда большинство уже не в силах было сдерживать зевоту, мы раздвинули скамьи и улеглись на плащи в тепле печей. Микелотто и Родриго ушли — надо думать, стеклодув позвал соотечественника к себе, чтобы продолжить беседу за стаканчиком-другим. Родриго стосковался по разговорам о доме, да и Микелотто не прочь был вспомнить старые времена. Жофре уже спал. Флакончик он, бережно запаковав, спрятал в котомку, хотя перед тем еще раза три разворачивал и подносил к свету.
Во многом поведение Жофре улучшилось после порки: в последний месяц он не играл в кости; во всяком случае, когда мы останавливались в городах или деревнях, не приходил пьяный, а к нам не заявлялись разгневанные местные жители с требованием заплатить его долги. Однако Родриго по-прежнему смотрел на ученика с тревогой. Жофре и раньше временами замыкался в себе, но после порки это стало происходить чаще. Он не вспыхивал гневом, не убегал, а словно заледенел, как будто хотел отгородиться от любых чувств.
Жофре по первому требованию брал флейту или лютню и занимался усерднее, нежели в прошлые месяцы. Играл он правильно, без ошибок, но механически, как будто сознательно отделял музыку от себя, не впускал ее в сердце. Родриго задыхался от бессильной злости. Он лучше нас всех слышал, что Жофре играет без души, и считал, что это нарочно, что ученик так мстит ему за порку. Однако мне думалось, что Жофре вовсе не старается досадить учителю; он просто боится дать волю чувствам после бури страстей, охватившей его в сарае. Когда Микелотто заговорил о Венеции, в глазах юноши впервые за несколько недель мелькнул проблеск жизни. Хотелось верить, что этот вечер станет переломным и к нам еще вернется тот мальчик, что пел и играл, как ангел.
Разбудили меня крики и грохот подков. Было еще темно, но казалось, что поляна кишмя кишит всадниками, они сновали между кострами, так что испуганные ученики едва успевали уворачиваться. Мы с Осмондом схватили Аделу под руки и оттащили в лес позади мастерской, подальше от света костров и факелов. Здесь мы усадили ее за толстым деревом и, наказав сидеть смирно, с головой накрыли моим плащом, чтобы кто-нибудь, глянув в ту сторону, не различил белое лицо. Осмонда пришлось отрывать от нее силой. Аделе лучше всего было затаиться незаметным бугорком, и нам не следовало привлекать к ней внимание.
