Зофиил укрылся за одной из хижин. Он двумя руками тряс перепуганного ученика, пытаясь добиться от него внятного ответа.
— Вижу, что стражники, болван, но чей у них герб?
— Не знаю, сударь, — захныкал испуганный ученик.
— Так скажи, что на нем? — прошипел Зофиил.
— Два... два золотых льва, сударь, с поднятой лапой... на алом поле.
— А сверху что-нибудь есть? Ну же, вспоминай!
— Митра, сударь.
— Точно? А под митрой — Дева или Младенец?
Мальчишка почесал щеку, пытаясь вспомнить герб.
— Было что-то, сударь, но я не разглядел.
Зофиил застонал.
— Это люди епископа Линкольнского.
Он выпустил мальчишку, и тот, не оглядываясь, убежал за деревья.
— Чего им здесь надо? До Линкольна ох сколько, — прошептал Осмонд. — Ведь правда, камлот?
— Линкольнская епархия простирается до самого Лондона, и земли у них повсюду. Зофиил, нам надо...
Однако Зофиил куда-то исчез.
Неподалеку раздался знакомый разгневанный рев. Кричал Родриго. Мы с Осмондом бросились на шум.
Посреди поляны двое стражников держали Микелотто: один завернул ему руки за спину, второй локтем придавил горло. Тем не менее старик упорно сопротивлялся. Еще два стражника схватили Родриго, который тоже силился высвободиться из их хватки. Остальные стражники, на конях, оттеснили к ближайшей хижине Хью, трех-четырех учеников, Жофре, Плезанс и Наригорм. Сигнуса и Зофиила было не видать.
И тут из тени выехал незаметный прежде человек на смирной кобылке. Он спешился. По шляпе в нем несложно было узнать продавца индульгенций. Тощий, тщедушный, он лишь немного превосходил ростом Микелотто; лицо, обветренное в бесконечных разъездах, сохраняло некую нездоровую бледность, как будто этот человек слишком мало спит и слишком много времени проводит в раздумьях. Ему крупно повезло, что он стал продавцом индульгенций; ни в одном ремесле, требующем крепкого сложения, он бы не преуспел. Однако это явно был не обычный причетник, поскольку епископские стражники его слушались. Он кивнул, и они выволокли Микелотто вперед.
Продавец индульгенций оглядел стеклодува с ног до головы, прежде чем проговорить:
— Да, это тот самый жид. Ну-ну, чума поражает деревню в нескольких милях отсюда, и что же мы обнаруживаем? Оказывается, совсем рядом поселился жид. Неужто совпадение?
Микелотто дернулся так, что почти высвободил одну руку.
— Я не жид!
Продавец индульгенций ухмыльнулся, как будто услышал шутку.
— Венецианский стеклодув — и не жид? Поверить не могу! В Венеции потому и мрут от чумы, что там столько жидов.
— Мои родители были иудеи, но мы крестились, когда я был ребенком. У меня есть документы.
— Тем хуже для тебя. Жидов вешают, а еретиков жгут... на медленном огне.
— Я не еретик. — На лице Микелотто начал проступать страх.
— Жид или магометанин, который, приняв истинную веру, возвращается к старой, как пес на свою блевотину, — еретик. Гнусен каждый христоубийца-жид, но еще гнуснее тот, что попрал милость, дарованную ему Господом.
— Но я не возвращался к старой вере! Я добрый христианин, хожу к мессе. При моей работе не получается ходить так часто, как надо, но когда могу, я хожу. Спроси священника.
— Священник умер от чумы. Заболел в числе первых. Уж понятно, жид-еретик сперва убьет доброго христианина.
— Я ничего ему не делал. Я не видел его несколько недель.
— А говорил, что ходишь к мессе. Так, значит, все-таки не ходишь? Да еще и учеников не пускаешь, верно ведь? Пытаешься развратить их невинные души, увлечь с собой к погибели.
Микелотто снова забился в руках стражников.
— Ты ошибаешься. Не было такого. Я никогда...
— Но ты же запретил им идти в деревню в прошлое воскресенье? — оборвал его продавец индульгенций. — И подмастерью своему велел меня прогнать, чтобы они не купили отпущение грехов.
— Послушай! — Хью протолкался между лошадьми и вышел вперед. — Это я тебя отсюда выставил, чтобы ты не запугивал ребят разговорами о смерти. Хозяин и не знал об этом ничего, пока от меня не услышал. Он тут ни при чем.
Продавец индульгенций торжествующе улыбнулся.
— Хозяин отвечает за все, что делают его подмастерья. И ты же не станешь отрицать, что не пустил их в воскресенье к мессе?
— Это потому, что в деревне чума. Он хотел уберечь их от заразы! — возмущенно проговорил Хью.
— В опасности еще важнее пойти к мессе и очистить душу. А ты говоришь, хозяин хотел спасти их тело, душу же обречь аду. По мне, только жид и может так рассуждать. Уж не обратил ли он и тебя в свою веру?
Микелотто, глядя на Хью, тряхнул головой.
— Довольно, не впутывайся сюда сам. — Потом с обреченным видом повернулся к продавцу индульгенций. — Как мне доказать, что я христианин? Если надо, могу поклясться на кресте.
Продавец индульгенций ухмыльнулся.
— Так я и дам тебе совершить кощунство! Если ты не веришь в Христа, то клятва твоя ничего не значит. Нет, есть другое испытание.
Он метнулся к лошади, вынул из седельной сумы какой-то сверток и принялся медленно и театрально его разворачивать. Микелотто в руках у стражников напрягся всем телом, ожидая, когда увидит орудие пытки. Вокруг столько печей — есть где нагреть железный прут или клещи. Микелотто привык к ожогам, но сколько можно выдержать пытку каленым железом?
Продавец индульгенций кивнул одному из верховых стражников, а когда тот спешился и встал рядом, отдал ему сверток. Стражник подошел к Микелотто и помахал у него под носом содержимым. Мы все облегченно вздохнули: это были всего лишь кусочки тухлого мяса — вонючие, зеленые, но совсем не страшные — не то что пыточные клещи.
— Свинина, — со злобной ухмылкой произнес продавец индульгенций. — Тебе надо всего лишь съесть немного свинины. Жиды и магометане ее есть не могут, а вот для христианина это добрая еда. Если съешь немного свинины и не сблюешь, я узнаю, что ты добрый христианин и отпущу тебя с миром.
— Но мясо тухлое! — в гневе вмешался Хью. — Его никто есть не сможет!
Продавец индульгенций указал на стражника.
— Как, на твой взгляд, это мясо?
Стражник ухмыльнулся.
— Свежайшее! Еще хрюкает.
Продавец индульгенций повернулся к Хью.
— Может быть, тебе не нравится запах, потому что ты тоже не выносишь добрую христианскую свинину?
— Я съем, — обреченным голосом проговорил Микелотто.
— Нет! — взмолился Хью.
— Мне ничего больше не остается.
