напевая хорошо знакомую песенку, слезы вскипали у меня на глазах. Гонсальво тоже… мой муж…
Голос Эльвиры пресекся, она прижала к лицу платок и встала с дивана.
– Извините, но я должна ненадолго оставить вас, – сказала она после паузы, – воспоминания разбередили мою душу, и мне нужно побыть одной. А вы пока ознакомьтесь вот с этими строками. Я нашла их среди бумаг мужа после его смерти. Если бы я узнала раньше, что он обуреваем такими чувствами, горе убило бы меня. Он написал эти стихи во время плавания на Кубу, когда печаль затмила его разум и он забыл, что у него есть жена и дети. То, что мы теряем, всегда кажется самым драгоценным. Гонсальво покидал Испанию навсегда, и потому Испания стала для него дороже всего остального мира. Прочтите, дон Лоренцо, и вы поймете, что чувствует изгнанник.
Эльвира подала Лоренцо листок и вышла из гостиной. Вот что там было написано:
«Прощай, Испания! Не отрывая взора,
Смотрю, как уплывают берега.
Под эти небеса, на эти горы
Не ступит никогда моя нога.
Лежит до горизонта гладь морская,
Ласкает ветер мачты корабля,
А я смотрю в слезах, как берег тает,
Уходит от меня моя земля.
От скал доносит ветер чью-то песню —
Рыбак там сушит сети на камнях.
Родная речь! Светлее и чудесней
Нет ничего на свете для меня.
Она невольно пробуждает память
О беспечальной юности моей…
Мой милый дом, где пировал с друзьями,
Любовь моя, отрада прежних дней,
Простая пища, жатва сельских пашен,
Родной очаг, покой седых могил,
Отцовский кров под сенью древних башен,
Все то, чем жил, что я ценил, любил,
Сокровище мое! Все я утратил,
Тепло друзей, улыбки нежной свет,
Моим рукам не знать родных объятий,
И сердцу моему покоя нет.
Не слышать более мне песни немудреной,
Что выводил девичий голосок…
В чужой земле, под солнцем раскаленным,
В краю незнаемом, что так отсель далек,
Где небо Индии слепит неумолимо,
Тускнеет ум, кипит от жара кровь,
Где жажда горькая неутолима,
И яд туземной пищи жжет нутро,
Где дикий зверь со смертью злобой спорит,
Быть может, там я смог бы, не скорбя,
Средь стольких горестей забыть о главном горе —
О Родина, я потерял тебя!
Утихни, ветер! Не волнуйтесь, воды!
Усни, корабль мой, в тишине залива!
Тогда поутру вновь, как солнце встанет,
Увижу я Испании брега.
Но глухи небеса к последней просьбе.
И ветр, и волны прочь меня уносят.
К рассвету мы уйдем далеко в море.
Прощай, Испания! Прощай навек!»
Лоренцо еще дочитывал последние строки, когда Эльвира вернулась; она выплакалась в одиночестве и вновь обрела обычную сдержанность.
– Мне уже нечего больше сказать вам, сударь, – произнесла она. – Вы узнали, чего я страшусь и почему прошу прекратить визиты…
– Еще один вопрос, сеньора, и я уйду. Если герцог Медина одобрит мой выбор, общение со мною будет по-прежнему неприемлемо для вас и для прекрасной Антонии?
– Не стану скрывать, дон Лоренцо: боюсь, что дочь моя этого горячо желает. Что касается меня, поверьте, я лишь порадовалась бы такой блестящей партии для моей девочки. Сломленная горем и болезнью, я недолго пробуду на этом свете, и мне страшно оставлять ее под покровительством совершенно незнакомого человека. Маркиз де лас Ситернас женится; его супруга может невзлюбить Антонию и лишить ее поддержки единственного друга. Если герцог, ваш дядя, даст свое согласие на то, чтобы вы взяли Антонию в жены, мои двери раскроются для вас. Если санкции герцога не будет, удовольствуйтесь моими уважением и благодарностью, но помните, что мы никогда больше не должны встречаться.
Лоренцо нехотя пообещал подчиниться, но нужно было еще объяснить, почему маркиз не пришел познакомиться лично, и он счел возможным доверить Эльвире историю своей сестры.
– Я надеюсь завтра же вернуть свободу Агнес, – сказал он в заключение, – и как только дон Раймонд узнает об этом, он не мешкая явится к вам, чтобы подтвердить свою дружбу и поддержку.
Донья Эльвира покачала головой.
– Я боюсь, что с вашей сестрой что-то случится, – сказала она. – Мне много порассказывала о настоятельнице клариссинок одна подруга, которая воспитывалась в одном с нею монастыре; я слышала, что она заносчива, несгибаема, суеверна и мстительна. Теперь она одержима идеей сделать свою обитель самой образцовой в Мадриде и не прощает ни малейшей оплошности тем, кто может запятнать ее репутацию. Злая и суровая по природе, она умеет, когда нужно, прикинуться доброжелательной. Она не упустит ни одного способа завлечь молодых аристократок в свою общину; но если ее что-то разгневает, она становится неумолимой, и ей хватает смелости, чтобы не чураться самых жестких наказаний для провинившихся. Несомненно, она воспримет уход вашей сестры как ущерб для своей обители и прибегнет к любым уловкам, чтобы не исполнить повеление Его Святейшества; мне страшно подумать, что донья Агнес в руках этой опасной женщины…
Но прощание Эльвира подала Лоренцо руку, которую он почтительно поцеловал, и, выразив надежду, что вскоре ему будет позволено так же приветствовать и Антонию, он ушел.
Дама осталась весьма довольна тем, как прошла беседа; она с удовлетворением думала о том, какого в будущем приобретет зятя; но из осторожности не стала делиться с дочерью своими сладкими надеждами.
* * *
Едва рассвело, а Лоренцо уже явился в обитель святой Клары с заветным документом. Монахини стояли на заутрене. Он нетерпеливо ждал окончания службы; наконец аббатиса появилась у решетки гостиной. Лоренцо потребовал привести Агнес. Старуха с удрученным видом заявила, что состояние дорогой дочери ухудшается час от часу, что врачи видят единственный шанс на ее выздоровление в соблюдении полного покоя, и к ней нельзя допускать тех, чье присутствие может ее взволновать.
Лоренцо не поверил ни единому слову, равно как и показному сочувствию к Агнес. Чтобы покончить с делом, он вручил настоятельнице папский приказ и потребовал, чтобы его сестру, больную или здоровую, немедленно отдали ему.
Аббатиса приняла документ с видом смирения; но как только она ознакомилась с его содержанием, гнев прорвался сквозь все покровы лицемерия. Лицо ее побагровело, и она метнула в Лоренцо яростный, угрожающий взгляд.
– Приказ мне ясен, – сказала она со злобой, которую не сумела скрыть, – и я охотно исполнила
