щелкает замок пожарной двери, и несусь вниз. Когда я спускаюсь, на улице уже никого нет. Я бегу через центральный двор к стоянке. Ни Ская, ни его машины нигде не видно. В воздухе стоит слабый запах выхлопных газов.* * *
Ярость как рваная кровавая рана в моей груди. Я не сплю, сны вернулись. Я не выключаю по ночам свет. Пустая кровать напротив зияет, как выдранный зуб.
Недели проходят, растягиваясь в месяцы. Время пусто.
Кто-то трясет меня за плечо. У профессора овсянка на галстуке. На экране слайд с гаргульей. Это курс архитектуры, готика – здесь я впервые встретил Ская. На секунду мне кажется, что я действительно провалился во времени и сейчас он снова выведет меня на улицу, усадит на скамейку и научит игре в слова. Я оглядываюсь, и моя грудь горит, словно от боли.
Меня трясут за плечо уже сильнее. Рука принадлежит женщине, в которой я смутно узнаю сотрудницу администрации.
– Не могли бы вы пойти со мной, мистер Харлоу? Вас хочет видеть директор.
– Что? Почему?
Профессор удивленно смотрит на нас, прервав свою лекцию. Все остальные тоже смотрят – студенты, эти глаза… Внезапно мне кажется, будто каждый взгляд – это иголка, впивающаяся в мою кожу.
– Ладно, – соглашаюсь я. – Идемте.
Я никогда раньше не был в кабинете директора. Стены обшиты красным деревом. Высокие окна до потолка пропускают солнечные лучи, и они играют в хрустальной люстре, отбрасывающей радужные солнечные зайчики. Кабинет гораздо больше нашей со Скаем комнаты, здесь пахнет кожей. Я на сто процентов уверен, что тут никогда не пахнет куриным супом или мясным рулетом.
Директором оказывается женщина. Ее волосы как будто вылиты из металла. Она встает из-за своего стола, который по размеру приближается к автобусу.
На секунду думаю, не влюбился ли я, ведь она кажется такой властной. Может, она сможет разобраться со всей этой неразберихой.
Встает еще кто-то. Мужчина в светлом костюме и с блестящими, гладко причесанными и идеально уложенными каштановыми волосами. Он очень похож на Ская.
– Молодой человек, – начинает он, – насколько я понимаю, вы делили комнату с моим сыном. Возможно, вы можете предложить какие-то версии по поводу того, где он может быть.
– Нет. Это не его отец. Это уловка.
– Это не уловка, – холодно говорит мужчина. – Я отец Пирса.
– Пирса? – переспрашиваю я, но потом вспоминаю, что Ская на самом деле зовут Пирс.
У меня внутри разверзается огромная черная пропасть. Я говорю директору:
– У отца Ская серые усы. Он не такой высокий. И с доб… То есть у него другие глаза. – У этого мужчины усов нет, и добрым он совсем не выглядит. Но он очень похож на Ская. Темная пропасть во мне растет и ширится. Я знал, что тот мужчина с добрыми глазами не отец Ская, с того самого дня, как увидел его выскальзывающим из нашей комнаты. Но неприятная правда всегда обдает резким пронизывающим холодом, как бы готов ты к ней ни был.
Мистер Монтегю аккуратно очищает перепелиное яйцо кончиками пальцев. После этого он приступает к стейку, который разрезает длинным блестящим ножом. Я стараюсь не смотреть. Такие ножи до сих пор иногда нервируют. Я заказываю бургер и ем его руками.
Отец Ская задает вопросы таким тоном, как будто никто и никогда не смел ему не отвечать.
– Но, может, он мертв? – почти с надеждой предполагаю я.
– На прошлой неделе Пирс воспользовался кредитной картой в Нью-Йорке.
– Может, кто-то ее украл, а его убил?
Мистер Монтегю смотрит на меня с внезапной неприязнью и качает головой.
– Пирс постоянно убегал, когда был маленький, – говорит он, протирая рот белой как снег салфеткой. – Нам приходилось запирать на ночь ящики с серебром. Он постоянно пытался его украсть. Видимо, прочел об этом в какой-нибудь книге. Что он собирался делать с обычными серебряными ложками? Заложить? Ему было шесть! Всегда хватался за какие-то невероятные идеи. Сын стал для меня разочарованием, но я люблю его. Он просто творит все, что ему вздумается. Господи, не понимаю, что происходит с этой страной, – восклицает мистер Монтегю. – Я решил: пока его одержимость писательством продолжается, я хотя бы знаю, где он. Хотелось бы мне знать это сейчас!
– Мне очень жаль, – говорю я в приливе сочувствия.
– Пирс пережил тлетворный опыт в детстве. Это его изуродовало, не побоюсь этого слова. Все эти извращения.
Я кладу бургер на тарелку. Внезапно он кажется слишком мясистым, слишком кровавым. Мое сочувствие испаряется.
– Его нездоровое увлечение убийствами развивалось вместе с усугублением его отклонений, – продолжает мистер Монтегю, вытирая кровь с подбородка. – Все эти неприглядные увлечения всегда взаимосвязаны. Помимо прочего идиотизма он сказал, что хочет, чтобы его называли Скай. Мы были Пирсами со времен Бостонского чаепития, – мужчина с вызовом смотрит на меня. – Наверное, Пирс был очень впечатлен, встретив тебя.
– Что? – Я как в мастерской стеклодува: мне жарко и словно видно насквозь.
– Он постоянно читал об этом деле – собирал материалы для своего будущего романа. Я не понимаю таких книг, – говорит мистер Монтегю, прося официанта нас рассчитать. – Я люблю биографии. Недавно вышла очень хорошая, про Трумена. Но почему Пирсу хочется писать – а кому-то читать – про те убийства в Мэне? Женщины в бочках… – Мистер Монтегю наклоняется ко мне. От него пахнет сырым мясом. – Он не переставая над ней работал, но не продвигался ни на йоту. Это одержимость. Нам не стоило рассказывать ему, что с ним там произошло. Очевидно, это был просто букет всяческих извращений.
– Что с ним произошло? – Мое дыхание учащается, и я чувствую, как в уголках глаз темнеет. – Где?
– Ты странно выглядишь, парень, – задумчиво произносит мистер Монтегю. – Внутри ты такой же странный? Я вот думаю, не ты ли сбил моего сына с пути?
Я в обморок упаду, если останусь здесь. Встаю из-за стола и вылетаю из отеля. Оказавшись на свежем воздухе, пускаюсь бежать и не останавливаюсь, пока не добегаю до ворот колледжа. Но я не захожу в них, а почему-то
