шагаю дальше, навстречу яркому мартовскому полудню.
Я поднимаюсь на Сморщенный Холм и иду к пустому дереву, на наше место. Мы со Скаем всегда здесь встречаемся. Или встречались. Даже спустя несколько месяцев я не могу привыкнуть думать о нем в прошедшем времени. Деревья зеленеют, на них распускаются сережки. Скоро придет весна. Я вспоминаю его руки на своем теле, и снег, залепляющий витражи, и льющийся в комнату солнечный свет. Ская никогда не существовало, вот что я должен понять. Он просто плод воображения одного богатенького мальчика.
Скай с самого начала знал, кто я. Он подтолкнул меня к тому, чтобы описать все случившееся тем летом в бухте, чтобы потом украсть. Я был материалом.
Я понимаю, что писать придется быстро. Скай тоже будет заканчивать свою книгу. И это тоже может стать частью истории. Это предательство. У меня будет свой конец.
Следующие несколько недель я пытаюсь писать – но слова как будто ускользают от меня. Последовательность событий становится нечеткой. Даже лица исчезают у меня из памяти. Почему у меня не осталось их фотографий? Харпер, Ната?
Как выяснилось, писательский блок – это не когда ты ничего не можешь написать. Это когда ты ничего не можешь почувствовать. Все мое тело, мой разум, мои волосы и ноги, даже мои ногти объяты яростью.
Писать, думаю я. Пасть.
Сморщенный Холм зеленеет. По деревьям скачут иволги. Потом они, наверное, полетят на север. Может быть, в Мэн. В те леса у моря.
Наконец, сидя в своей пустой комнате в общежитии, я пишу Элтону Пеллетье. Его не успели перевести из-за каких-то бюрократических проволочек, а мне уже нечего терять. «Расскажите мне, кем он был, – пишу я. – Нат. Мне нужно знать». Это все из-за Ская. Он копнул слишком глубоко, вскрыл все мучительные желания. А потом разграбил и бросил меня, как разрытую могилу.
Элтон отвечает короткой запиской.
«Прихади на следущей недели. Пиревод в конце июля».
Записка болезненно оживляет поблекшие было воспоминания. Не очень у них выходит с письмами – у обоих Пеллетье.
Последние деньги из стипендии я трачу на билет до Нью-Йорка. Это ближайший от тюрьмы город. Я не знаю, как буду добираться туда от станции. Возьму такси? Пойду пешком? Путь займет в два раза больше, чем в машине с… (не произноси его имя, даже не вспоминай его имя!).
В день посещения я просыпаюсь в пять утра. Я снова толком не спал. Перед выездом я, согласно инструкции, звоню с таксофона, чтобы подтвердить посещение.
– Тюрьма закрыта для посетителей, – говорит голос.
– Но я записан на сегодня, – бестолково бормочу я. – У меня есть допуск.
– Не сегодня.
– Там бунт? Я слышал, что посещения отменяют во время бунтов.
– Вы ближайший родственник?
Я закрываю глаза и слышу голос Элтона у себя в голове. Ты можешь занять его место, стать мне сыном.
– Нет, – говорю я.
– Посещения отменены, все.
Я кладу трубку на место. Мягкий кусочек розовой жвачки прилип к моему уху.
Я чувствую себя как мать Кристи Бэрам. Вспоминаю ласковую улыбку Элтона. Хорошо хоть я не успел добраться до тюрьмы прежде, чем он передумал.
Только вечером я узнаю, что Элтон Пеллетье мертв. Об этом сообщают в новостях. Элтону поручили заделывать трещины в асфальте на дворе. Во время работы он съел несколько горстей влажного цемента, а охранники даже не заметили. Когда в конце дня его отправили обратно в камеру, он запихал себе в рот простыню, чтобы не было слышно его криков, пока цемент застывал у него внутри.
Я не знаю наверняка, но мне кажется, это последнее сообщение Элтона для меня. Скушай. И я чувствую странную тоску.
Ничего страшного, – говорю я себе. – Я все еще могу ее написать.
Но я не могу. Слова на бумаге выглядят как тайнопись. Я не понимаю, где Скай, где моя папка, на что сейчас смотрит Афродита. Он забрал самую важную часть меня, когда ушел.
Маме не стало лучше, так что на лето я остаюсь в колледже и устраиваюсь работать в книжный магазин. В Пенсильвании жарко и тихо, и опустевший без студентов город кажется мне незнакомым. Я мучительно жду, когда снова начнутся занятия, появятся люди. Я брожу по выжженным солнцем дворам, как привидение. У меня были еще приступы. Стресс начинает отражаться даже на моем зрении – в левом глазу я постоянно вижу бледное размытое пятно. Мне кажется, это от напряжения.
– Мне приехать, сынок? – спрашивает по телефону голос отца.
Он неудачник и придурок, и я, конечно, ненавижу его, но мне одиноко, а он – моя семья. На меня накатывает теплая волна любви, и я уже открываю рот, чтобы сказать: да, пожалуйста, пап, приезжай.
– Мы с Эдит… ну, не очень хорошо ладим, – говорит он. – Боюсь, ничего не выйдет.
– Да пошел ты! – кричу я и вешаю трубку.
Обернутая в коричневую бумагу посылка приходит в сентябре, сразу после начала семестра. Она здоровая и еле влезает в мой почтовый ящик.
Я не хочу возвращаться в свою комнату, так что вскрываю ее прямо в коридоре.
Это напечатанная на машинке рукопись. Титульный лист гласит: «Гавань и кинжал». Скай Монтегю. Я недоверчиво фыркаю. Пролистываю рукопись дрожащими руками. В глаза тут же бросается строчка: Не думаю, что люди должны жить у моря. Оно слишком велико, чтобы его понять.
– Нет, – вслух произношу я. – Это невозможно. – Он не стал бы, не смог бы.
Между страниц вложено письмо, написанное все теми же зелеными чернилами.
Свистящая бухта, Мэн
1 сентября, 1992
Дорогой Уайлдер!
Ну вот, наконец, я что-то написал. Как ты и говорил. Не стоило пытаться заставлять тебя рассказать эту историю, ведь ты очевидно не хотел заново переживать все эти вещи.
Я пишу это письмо, глядя на садящееся
