Честь первой подробной разработки оформления революционной концепции принадлежит А. И. Герцену — блестящему представителю того же революционного поколения в истории России, к которому принадлежали и декабристы, Герцен сам считал себя последователем декабристов. Он говорил, что борется под их знаменем, «которого не покидал ни разу». «Нашими устами, — писал Герцен, — говорит Русь мучеников, Русь рудников, Сибири и казематов, Русь Пестеля и Муравьева, Рылеева и Бестужева».
Свою концепцию восстания декабристов Герцен постоянно развивал, посвящая декабристам отдельные произведения или характеризуя их в своих многочисленных работах, написанных на другие темы. Огарев вместе с Герценом составил подробное разоблачение лживого произведения барона Корфа, не только напечатав его разбор в «Колоколе», но и издав отдельной книгой — «14 декабря 1825 года и император Николай». Герцен написал и специальную брошюру — «Русский заговор 1825 года». Много места уделил он декабристам и в своем очерке «О развитии революционных идей в России», и в «Былом и думах». Герцен был страстным пропагандистом дела декабристов, публикатором их мемуаров и материалов, связанных с их движением. Лично зная многих декабристов и состоя с ними в переписке, он и Огарев сделали чрезвычайно много, чтобы «вырвать из забвенья» тех, кто выступал на Сенатской площади. Прославляя декабристов как «рыцарей с головы до ног, кованных из чистой стали, воинов сподвижников», Герцен довольно подробно характеризовал предпосылки движения, показал закономерность и неизбежность протеста против самодержавия и крепостного права. Он с большой ясностью оттенил разницу между дворцовым переворотом и тем, что произошло на Сенатской площади, дал яркую формулировку исторического значения тех, кого он правильно считал первыми русскими революционерами.
«До тех пор, — писал Герцен, — не верили в возможность политического восстания, идущего с оружием в руках для нападения в самом центре Петербурга на гиганта — императорский царизм. Было известно, что время от времени убивали во дворце то Петра, то Павла, чтобы заменить их другими. Но между этими таинственными операциями, напоминающими бойню, и торжественным протестом против деспотизма, сделанным на площади и запечатленным кровью и страданиями этих героических людей, — не было ничего общего». Герцен указал на агитационное значение выступления декабристов: «Пушки на Исаакиевской площади разбудили целое поколение». Герцен правильно указал и на то, что было самым слабым в декабризме: «…декабристам на Исаакиевской площади не хватало народа». Герцен указал на центральное значение Пестеля в движении и высоко оценил его. Будучи прав в основном — в утверждении революционности декабристов, Герцен дал ряд правильных исторических положений о декабристах.
Но в яркой агитационной концепции Герцена было немало ошибок и слабых сторон, тесно связанных со слабыми сторонами самого Герцена как дворянского революционера. Революционная концепция Герцена идеалистична — и в этом ее главный недостаток. Герцен, остановившийся, как говорит Ленин, перед историческим материализмом, не мог понять декабристов диалектически, во всей сложности породивших их социальных условий, не мог проанализировать классовую природу движения и его классовый смысл. Не видя классового существа движения, Герцен идеализировал своих героев, создал облик «рыцарей с головы до ног, кованных из чистой стали…» Конечно, в столь восторженной формуле не отражались слабые стороны декабризма. Герцен объявил Пестеля «социалистом», что не соответствует действительности, причем несуществующий «социализм» Пестеля был в известной мере скопирован Герценом с собственного утопического социализма. Эти ошибочные стороны необходимо подчеркнуть: они очень существенны. Но они не снижают огромного исторического значения концепции Герцена.
Еще в то время, когда не закончилось следствие над декабристами, стала складываться третья концепция движения декабристов. Колеблющаяся, трусливая и неправильная либеральная концепция. Она, правда, не клеймила декабристов злодеями и извергами, как делало «Донесение» и позже книга барона Корфа. Она не воспевала столь грубо и откровенно благодетельности царизма для русского народа, но она совершала растлевающую и — при известной тонкости — еще более опасную работу: она выхолащивала революционный смысл из идей декабристов и из их выступления, опа пыталась представить их невинными мечтателями о реформах, верными слугами царского правительства, не совсем понятыми последним. Эта третья концепция создавала «либеральную легенду» — либеральный вымысел о декабристах: декабристы переставали быть революционерами, а оказывались мирными реформистами, безопасными либералами.
Впервые «труд» выхолащивания революционного содержания из движения декабристов взял на себя их старый соратник, член Союза благоденствия Николай Тургенев. Верил ли он сам в свои поздние оценки того движения, к которому сам примыкал и в котором сыграл столь значительную роль? Едва ли. Эта фальсификация была сделана им в личных целях. Во время следствия Н. Тургенев был за границей и отказался вернуться по требованию царского правительства. Вместе с тем и он, и его семья приняли все меры для его реабилитации перед царским правительством. Он очень хотел вернуться на родину. Уже в первом своем оправдании, присланном брату Александру в январе 1826 г. и переданном Николаю I, Н. Тургенев стал на точку зрения своей полной «невиновности». Он пытался доказать, что в собраниях декабристов и в их планах не было ничего противозаконного. Аналогичную точку зрения он развивал в своем разборе «Донесения Следственной комиссии» и в некоторых более поздних произведениях.
Писания Тургенева еще не были в тот момент фактом широкого литературного значения. Либеральная концепция получила свое наиболее полное литературное развитие лишь в 70-х годах в работе А. Н. Пыпина «Исторические очерки. Общественное движение в России при Александре I» (впервые напечатана в «Вестнике Европы» в 1870 г.; вышла отдельной книгой в 1871 г.). А. Н. Пы-пин поставил своей задачей «реабилитацию» декабристов от революции. Он пытался доказать, что декабристы — лишь продолжатели тех самых начинаний, которые характерны для первых лет царствования Александра I, — идей Негласного комитета, Сперанского, самого правительства, некогда выдвигавшего те же идеи. Поэтому ничего криминального в деятельности декабристов и не могло быть. «Ближайший разбор дела мог бы показать, — пишет он, — что заключения от других государств не совсем применялись к русской жизни» и что «не было никакой опасности ни от семеновской истории, ни от лож, ни от ланкастерских школ, ни от мирных профессоров Петербургского университета» и т. д. «…Это заблуждение принесло большой вред: меры правительства давали основание думать, что действительно в русском обществе есть опасное волнение, и оправдывали тех, кто вопил о «разрушительных учениях» и вызывал правительство на меры преодоления». Конституции Никиты Муравьева и Пестеля вовсе не были проектами конституции, а просто «рассуждениями о разных формах правления», которые не имели «никакой обязательности для членов общества и обе оставались частным мнением и предположением». Совещания о революционных выступлениях, планы этих выступлений были «простым разговором без всякой особенной цели». Пыпин испытывал большие затруднения при объяснении республипапизма «Русской Правды» Пестеля и стыдливо оговаривался, что «основная мысль» конституции Пестеля, «если действительно Пестель хотел
