как будто внутренне расправляешься и начинаешь преодолевать то, что тебе ниспослано.
В подготовке к операции, как и во всем в жизни, было сколько трагического, столько же и смешного. Так как прежде с медициной я не соприкасалась, то с удивлением открывала для себя факты, которые в 65 лет пора бы уж и знать. Под настроение я рассказывала подруге и дочке о своих открытиях, и мы тряслись от хохота.
Не могу сказать, что я думала о смерти. Я продолжала работать, причем очень интенсивно — хотя уже ездила не только на обследование, но и на лучевую терапию. Однако в машине порой представляла: если сейчас произойдет авария, то меня не станет и операция не состоится.
Пока я лишь изредка ночевала в больнице. Утром сдавала анализы и уезжала на работу. Палата была в ужасном состоянии. Я решила купить занавески и поменять сантехнику. В общем, потихоньку обустраивала свое будущее жилище. Это как-то отвлекало от мыслей об операции.
Ее назначили на пятницу. В четверг с утра я приезжаю в больницу, и мне ставят капельницу. Лежу под капельницей первый раз в жизни, поэтому чувствую некоторое нервное напряжение. Входит лечащий врач и говорит, что не знает, будет ли завтра операция, потому что «вас на лист не поставили». Советует спросить Михаила Ивановича Давыдова (это главный врач — удивительный человек, красавец необыкновенный). У меня вынимают из вены иголку, я прихожу к главврачу со словами: «Мало того, что мне назначили операцию, хотя обещали лечить, так ее еще и отменили». Он спрашивает: «Зачем оперировать в пятницу? Сделаем все во вторник». Иду к своему хирургу, Виктору Васильевичу Кузнецову, объясняю ситуацию, И он так спокойно говорит: «Ну и давайте делать во вторник. А сейчас поезжайте домой, в понедельник вернетесь». Я, еще несколько минут назад лежавшая под капельницей, звоню, счастливая, на работу, прошу за мной приехать. Потом вспоминаю, что пальто у меня нет, а на дворе — декабрь. Надеваю два махровых халата и уезжаю работать.
Операцию сделали во вторник. Я не представляла себе, какие будут сложности после нее. Но, как всегда, сложности, которые кажутся непреодолимыми, не только преодолеваются, но и забываются.
Когда я вышла из больницы, выяснилось, что еще не все закончилось — у меня долго держалась температура, а потом было подозрение на метастазы. И я опять получила довольно большую дозу облучения. На сеансы приезжала с работы.
Напряжение сохраняется до сих пор. Когда я прихожу на обследование в кабинет к молодому доктору наук Марине Чекаловой, делаю вид, что я совершенно не боюсь, а сама ловлю каждый ее взгляд. И если она у меня ничего не находит, смотрю на нее, как на самого любимого человека.
Когда я думаю о том, что наступит время и меня не будет, возникает какой-то панический страх. Как же я не увижу своих детей и внуков, не узнаю, что с ними станет? Однако с годами страх перед неизвестностью становится меньше, и я надеюсь, он вообще пройдет.
Мне кажется, возраст и болезнь сделали меня мудрее. Во время болезни ты перестаешь реагировать на мелочи и смотришь на жизнь иначе. Как будто поднимаешься на ступеньку выше, откуда больше видно.
* * *
Я не суеверный человек, но почему-то боюсь написать завещание. К счастью, завещать мне практически нечего. А папа писал свое завещание лет десять. Вообще-то ему уж тем более завещать было бы нечего, но случилось так, что Татьяна Львовна Щепкина-Куперник оставила ему в наследство кольцо (оно сейчас перешло моей дочке), и 7 или 8 тысяч рублей — огромные по тем временам деньги. У папы впервые оказалась такая большая сумма, Скрывать он ничего не мог, и я знала о неожиданном наследстве.
Эти деньги папа очень берег (лишь когда он уже довольно серьезно болел, ему приходилось немного брать из них на лечение). Папе хотелось завещать деньги всем родным, и он постоянно распределял эту сумму. Сначала разделил ее на три части: жене Ирине Николаевне, Зине и мне. Потом взял у всех нас понемногу — так, чтобы Леше и Саше досталось по 700 рублей. Это тоже были хорошие деньги (моя максимальная зарплата в те годы составляла 260 рублей).
Потом он снова стал мучиться: «Может, мне отдать внукам деньги при жизни?» Я поддержала его: «Конечно, ты увидишь, как они рады».
Когда папы не стало, Ирине Николаевне, Зине и мне досталось по полторы тысячи рублей. Это наследство позволило мне сделать ремонт в квартире.
Папино завещание было очень коротким. И деньги были в нем — не главное.
В завещании папа, обращаясь ко мне, писал, что очень горд мною, благодарит судьбу за то, что у него такая дочь, и просит меня о том, о чем я никогда не думаю, — заботиться о своем здоровье.
Еще папа написал, чтобы я продолжала опекать Зину, воспитывать детей, и просил не оставлять Ирину Николаевну — она была ему верным другом и много для него сделала.
Вспоминая папино завещание, я тоже очень хочу что-то написать детям и внукам. Но не нахожу в себе силы.
ПРИЯТНО ГОВОРИТЬ СРАЗУ СО ВСЕМИ
Однажды мне нагадали, что я напишу книгу. Я искренне удивилась и объяснила гадалке, что никогда ничего не писала. Она тем не менее сказала: «Книга будет издана. И не только у нас, но и за рубежом». Можно считать, что половина предсказания сбылась.
Когда Инга Гаручава, известная как драматург, первый раз предложила мне погадать, я сначала была категорически против. Но Инга сумела меня к себе расположить. Это было давно, во времена моей работы в Театре на Таганке, в очень тяжелый период. Инга, гадая на кофейной гуще, рассказала всю мою жизнь, хотя ничего обо мне не могло быть ей известно. И она произнесла слова, которые в тот момент я не поняла: «Вы войдете в кабинет, знакомый с детства». Эта фраза всплыла в памяти через несколько лет, когда я возглавила Дом актера.
С тех пор Инга часто гадает мне про Дом. Бывало даже, она предостерегала меня от каких-то необратимых поступков.
Нагаданная Ингой книга подходит к концу. Я изложила на бумаге то, что было на самой верхушке моей памяти. Но искренне не хотелось отправлять это «в свет». Во-первых, потому что кажется, очень многое не написано — огромная, насыщенная жизнь вылилась в клочки и обрывки. Во-вторых, потому что я, как уже говорила, достаточно трезво оцениваю свои литературные способности. А в-третьих,
