Равенство обращений отправителей писем и адресаток соблюдалось в том случае, если это были зять и теща («государю моему свету зятю Михаилу Панфилевичю теща твоя Марица Ондреяновская жена Никиферовича»[435]). Редкую ситуацию, при которой зять называл себя уменьшительно-уничижительно «Род[ь]ка», а тещу — уважительно, по имени-отчеству «государыней-матушкой Аграфеной Савельевной» удалось встретить лишь в одном письме. Объяснение необычному «феномену» содержится в тексте самого послания — автор его, видать, малость «поиздержался»: «Пожалуйте, ссудите меня на службу великих государей деньгами, не оставьте моего прошения, а я на премногую вашу милость надежен во всем…»[436]
Судя по письмам невесток к свекровям, младшие женщины обращались к старшим по имени-отчеству и с прозванием «матушка», именуя себя полным именем без отчества («Аксинья», но не «Оксюшка») и с непременным упоминанием семейной принадлежности («Иванова женишка Ивановича Аксинья») (зависимость невесток от своих свекровей во внутрисемейной иерархии любого социального слоя зафиксировали, кстати говоря, и пословицы[437]).
Любопытно, что литературные произведения, современные приведенным письмам, не позволяют сделать подобных наблюдений: в повестях и «словах», жартах и переводных новеллах употребляются лишь полные имена, реже — имена-отчества (и только, как правило, мужчин).
В посадской литературе XVII века утвердился стереотип описания «хорошей семьи» как семьи, где главенство мужа непререкаемо, а жена считает супруга «богом дарованным пастырем», «любезным сожителем» и готова исполнять его «волю во всем».[438] Это позволяет видеть в письмах представительниц московской аристократии с их бесконечными вводными обращениями («свет мой, государь мой», «сердешный друг» и т. п.) литературно-этикетные корни. Кстати, мужья к ним обращались обычно просто по имени-отчеству.
Значительно слабее, нежели отношения «власти» и «подчинения», отразились в источниках личного происхождения женские эмоции, весьма подробно описанные в литературных памятниках того времени. Среди них в первую очередь стоит выделить мотивы «грусти в разлуке» с законным супругом, «скуки без любимого» и радости встречи после расставаний. Правда, при долгожданной встрече восторженные восклицания типа «Откуду мне солнце возсия?» произносили и слезы радости проливали (и в литературе, и в письмах) одни только женщины,[439] мужчины были скупее по части чувств.[440]
Письма россиянок конца XVII века позволяют почувствовать, как они тосковали без мужей в разлуке. Одна из них писала мужу: «Обрадуй [нас], дай нам очи [твои] видет[ь] вскоре, а мы по тебе, государе своем, в слезах своих скончались…»[441] «Прошу тебя, друк мой, пожалей меня и деток своих, — будто вторила ей другая. — А у меня толко и радости, что ты, друк мои, Бога ради, не печался. И ты, друк мой, пришли ко мне, отпоров от воротка, лоскучик камки, и я тое камочку стану носит, будто с тобою видятца..»[442] Приведенные строки — из письма жены стряпчего И. С. Ларионова, которого, как можно понять из текстов писем, жена искренне и нежно любила. В другом письме она жаловалась, что супруг «изволил писать» о своем «великом сомнении» в таких ее чувствах, и заверяла его, что ей было бы достаточно «хотя б в полтора года на один час видятца» — и то бы она была «рада».[443] Можно предположить, что исключительная преданность интересам семьи и любовь к своим семейным «государям» была у рода Ларионовых традиционной. Известны письма родственницы Д. Ларионовой — Е. Ларионовой (жены брата И. С. Ларионова — Тимофея), которые проникнуты чувством страха перед одной только возможностью в силу долгой разлуки потерять душевную близость с мужем и его расположение: «Тебе, государю моему, слезы мои — вада! Я, государь, вины не знаю пре[д] тобою, за што гнев твой мне сказывал! Я и сама ведаю, что немилость твоя ко мне. Кабы милость твоя ко мне — все бы не так была. Я и писать к тебе не смею, потому что мои слова тебе, государю, не годны…»[444]
Столь часто встречающийся в посадской литературе века сюжет «тужения» («По все дни лице свое умывает слезами, ждучи своего мужа..»; «Нача сердцем болети и тужити», «и по нем тужа, сокрушается», «и от слез с печал и ослепла», «уже с печали одва ума не отбыла») находит подтверждение в письмах — и, конечно, не в письмах умевших скрывать свои эмоции государственных мужей, а их верных жен.[445] По письмам князей и бояр трудно догадаться, насколько они «тужили» вдали от родного дома и от жены, слишком условно-формализованы их вопросы супругам и дочкам об их «многолетнем здоровьи»; зато чувства женщин проступают четко. «А Домне скажи от нас благословение, — просил мелкого дворянина Тимофея Савиновича неустановленный адресат в 1687 году. — И чтоб она, Домна, о Дмитрие в печали не давалась, а что она об нем велми тужит — и то она делает не гораздо, он, Дмитрей, на государскую службу поехал и он, Дмитрей, ездит [туда] не по один год…»[446]
