— Она больная, прости ее.
В школе меня учили, что тот, кто прощает, всегда счастливее того, кто не прощает. Я хочу быть счастливой и прощаю тете Кати. Сегодня вечером она сидела в шезлонге с подушкой под головой и пледом на ногах, несмотря на жару, и цвет лица у нее был плохой. А ведь вторую половину дня она провела в Биаррице, в салоне парикмахера. Вернулась она оттуда с волосами светлее обычного, над каждым ухом по клубку завитушек, но от этого лицо ее лучше не стало, щеки как намасленные, рот как рана, губная помада измазала зубы, как кровь, а язык шершавый и толстый, как кусок ковра, и она то и дело его высовывает (когда ей больно, когда она волнуется или возмущается). Веки жесткие, как у курицы, а брови над ними она выщипывает во время утреннего кофе при всех, не стесняясь (с какой же злостью она их дерет, эти бедные брови, и потом как трофеем размахивает пинцетом с изогнутым волоском). А глаза! Боже мой, спаси и сохрани меня от глаз моей тетушки. Если она долго на меня смотрит, мне начинает казаться, что все мое тело в ссадинах. Неужто колибациллы достигают глаз? Кишечные палочки, извиваясь, ползут и превращаются в металлические стружки, которые подскакивают, подпрыгивают, впиваются в кожу и царапают.
Когда ей надоело бросать ножницы, чтобы я их поднимала, тетя Кати сказала: слушай, Хильдегарда, ты почему не идешь спать? Дети твоего возраста давно уже спят. Мама сидела в одном кресле со мной, вся такая свежая, с обнаженными руками, в голубом пикейном платье (я тоже была в голубом, это любимый цвет дяди Боя), она повернулась к сестре и без всякого гнева, но четко и почти сухо сказала:
— Оставь Хильдегарду в покое, прошу тебя, Кати. Сегодня необычный вечер, Бой приезжает.
— Зачем ей ждать его?
— Она ждет потому, что любит его, это естественно.
Колибациллы испустили скрипучий смех несмазанной телеги.
— Пигалица в двенадцать лет любит двадцати шестилетнего мужчину. Ничего себе! И ты считаешь это нормальным? Это мерзко, гнусно и отвратительно!
— Ты сама не понимаешь, что говоришь, бедная Кати, — сказала мама.
— А ты просто смешна, бедная моя Анни.
— Потише, пожалуйста, — сказала Гранэ. — А то люди услышат.
— Давай, Хильдегарда, пока мы ждем дядю Боя, поиграем в фараона.
Мама встала, пододвинула два железных стула к садовому столику и сняла крышку с коробки, где лежал «Фараон». При свете фонаря углубления напомнили мне могилы, а уложенные в них карты — надгробия в виде лежащих фигур. Лицо мамы, то погружаясь в полутень, то оказываясь на свету, выглядело загадочно, и я любовалась им. Мне захотелось стать банкометом, и я подсчитала наши капиталы. Мама не хочет, чтобы я играла на деньги, и поэтому вместо монет мы используем сухие стручки фасоли. Я разложила их на две равные горки, стараясь не сделать неловкого движения и не задеть корзинку с вязаньем, нарочно оставленную тетей Кати на столе, чтобы нам досадить. Играли мы без азарта. Ночные бабочки толклись вокруг лампы, у них были красивые тюлевые крылышки, и они занимали меня больше, чем король пик и трефовая дама. Мама меня мягко журила. Хильдегарда, спустись на землю. Но ее взгляд то и дело уходил в сторону, к живой изгороди и за нее, к молу, где замедляли ход автомашины перед лентами света от собственных фар. Рядом с нами — крик-крак, клик-кляк, тетя Кати и Гранэ продолжали свое рукоделие. Беседа опять потекла своим чередом. Почему испанки, выходя прогуляться по городу, надевают черные платья и накидки? Что, они носят траур по монархии? Как объяснить, что тунец в Сен-Жан-де-Люз вкуснее, чем в Андае? Почему этим летом дыни не такие сладкие, как в прошлом году, и, наконец, с каким другом приедет дядя Бой?
— С другом, — хмыкнула тетя Кати, — ах-ах, с другом. А у друга туфли на высоком каблуке и шелковые чулки.
Гранэ эти слова не смущают, она не смущается, когда тетя Кати ворчит.
— Надеюсь, — сказала Гранэ, — надеюсь, что это подруга. Долли де Жестреза, например, она такая очаровательная.
— Или крошка Вардино, — сказала тетя Кати. — Она очень соблазнительна, Зузу Вардино.
— А мне она вовсе не нравится, — сказала я. — И Долли Жестреза тоже. Дядя Бой стоит больше, чем эти две.
— А тебе кто давал слово? — возмутилась тетя Кати.
Мама меня не одернула, и я, воспользовавшись этим, продолжала:
— Хорошо, если бы он приехал с какой-нибудь американкой. Или с девушкой из Парижа.
— Лишь бы мне было известно, откуда родом ее родители, — сказала Гранэ. — И чем они занимаются, и нашего ли они круга?
— Американка была бы лучше, — вдруг перейдя на игривый тон, заявила тетя Кати. — Богатая американка. Даже если она немножко еврейка. И даже если негритянка.
— Ты думаешь, это очень остроумно? — спросила мама.
Но тетку уже понесло. И ее язык, ее толстый язык плясал у нее во рту, как красная тряпка на ветру.
— Негритянская свадьба, почему бы нет? Это было бы очаровательно. Вместо органа — тамтамы, а на завтрак блюда из кокосовых орехов. Хильдегарда была бы дружкой невесты.
— У тебя что, температура, Кати? — сказала мама.
— На ней была бы набедренная повязка, и вел бы ее под руку красивый юноша в костюме шоколадного цвета. Прелестно!
О, как высунулся у тети Кати язык на этом «прелестно»! Я быстро отвернулась, чтобы меня не вырвало.
— И детки у Боя были бы цвета кофе с молоком, — продолжала тетя Кати.
— Тихо, смотрите! — сказала Гранэ.
Напротив нашей виллы остановилась машина. Гранэ встала, я побежала к воротам посмотреть, не его ли это машина. Нет. Оказалось, это какой-то шофер, испанец, решил вечерком покатать девушку на машине хозяина. На нем были униформа и фуражка набекрень. Девушка тоже была в униформе, в полосатой блузке с белым воротничком и отделкой. Неужто Сюзон? Нет, не Сюзон, я вернулась на террасу и сказала: какой-то шофер-испанец ошибся адресом, и тут тетя Кати опять завела свою песню.
— А если он приедет с особой вроде той, в которую втюрился прошлым летом? Как, кстати, ее звали? У меня уже вылетело из головы.
— Кати, please, not in front of the child[11], — попросила Гранэ.
— Этот child отлично понимает английский, — сказала мама.
Как ворон над падалью, радостно закаркала Колибацилла:
— А, вспомнила! Маринетта, ее звали Маринетта.
— Кати, I beg you[12], — снова попыталась урезонить ее Гранэ.
А Колибацилла вся тряслась, шезлонг ее трещал, она положила вышивание на колени, скрестила руки и, разжевывая слова, стала объяснять:
— Маринетта. Она была кассиршей в кинотеатре «Рекс», в Биаррице. А отец ее — барменом в ресторане «Саммис». Очень и очень шикарные люди.
