сквозит зависть, или мне кажется? – какая роскошь, красивая силиконовая грудь совершенно бесплатно, и не надо идти к пластическому хирургу. Хирурги в больнице Святого Йорана сразу же заверили, что это совсем не похоже на обычную пластическую операцию, когда силикон добавляют к имеющейся груди. Мне даже не пришлось спрашивать. Они показали фотографии других пациенток с реконструкцией, да, некое подобие груди у них есть. Но сравнить ее с обычной, «нормальной», грудью можно лишь с большой натяжкой. Остается лишь тонкая кожа. Ни дополнительной кожи, ни жира – приходится работать с тем «мешочком», что есть. Почему я вообще должна приводить какие-то аргументы… защищаться. Честное слово, это не подарок судьбы, не роскошь, какой бы «красивой» ни получилась искусственная грудь, она никогда не будет похожа на вторую, настоящую. Она напрочь лишена чувствительности. Там, где раньше были молочные железы и жировая ткань, кожа постепенно обвисает. Мой английский друг Бретт прислал мне ссылку на серию статей в «Нью-Йорк Таймс», где женщины защищают свое право вообще не реконструировать грудь. Они демонстрируют целиком или наполовину плоскую грудную клетку. Эти фотографии и рассказы вселяют в меня чувство солидарности и силы. Осенью я начинаю склоняться к тому, что хочу просто удалить грудь, тем более еще в августе самый первый хирург предупредил, что сразу ставить силиконовый имплант нельзя. И мама оставила себе плоскую грудь. Проверенные протезы в специальных бюстгальтерах. Все нормально. Все должно получиться. Хотя, когда маме отрезали грудь, она была более чем на пятнадцать лет старше, чем я сейчас.
Когда самый пронзительный страх смерти сменился зарождающейся надеждой, когда организм хорошо отозвался на химиотерапию, вот тогда я и начала думать о том, чтобы удалить всю грудь. Я много размышляла о том, как буду по ней горевать и можно ли вообще подготовиться к такому. Провести церемонию прощания. Мое отношение к ней оказалось неоднозначным. Грудь, наполненная опухолями. Но есть и другие воспоминания. Сексуальность. Кормление. Лактостаз. Да, я вспоминаю все комплименты и комплексы. Насколько много значит грудь в нашей культуре. Удивительно, что в моей юности, в восьмидесятые, а затем и в девяностые, когда актрисы и супермодели увеличивали грудь с помощью силикона, идеал женской груди соответствовал только что родившей, кормящей женщине. То есть с биологической точки зрения носительницей идеальной груди является женщина, которая в данный период не может забеременеть и которой явно не до секса, с грудным малышом на руках. Хочешь не хочешь, а в голову закрадывается мысль о примитивной зависти, лежащей в основе целой культуры – эти налитые груди, черт возьми, должны в первую очередь удовлетворять меня! Они созданы не для орущих голодных младенцев. И уж точно не для самой женщины.
Сколько комментариев относительно груди я выслушала за время лечения. По поводу размера. У меня возникла теория, что женщины, всю жизнь пользующиеся своей «большой грудью» или «красивой грудью» считают, что девушек с маленькой грудью остается только пожалеть. Им не говорят комплиментов, они не привлекают мужчин… и женщин тоже. Так или иначе – меня изумляет, насколько свободно медицинский персонал позволяет себе комментировать мою грудь. Как «хвалить», так и «критиковать». Такие реплики можно оправдать только непосредственно в контексте реконструкции.
И, разумеется, рекламная кампания в автобусах Стокгольма – фотографии женщины со шрамами на груди и едва отросшими волосами, вьющимися после химиотерапии. Сбор денег на реабилитацию пациенток с раком груди, у которых после лечения остались шрамы. Мы должны ужаснуться шрамам и пожалеть бедняжек. Есть в этом что-то отвратительное и пошлое. Я поняла. Нельзя ли оставить мою грудь в покое? Разве это не мое личное дело? Обещаю никого ею не беспокоить.
Я звоню подруге Анне. По образованию она тоже психотерапевт и психолог. Конец ноября 2016 года. После четырех или пяти курсов цитостатиков я ощущаю явные когнитивные изменения. Я устала. У меня кружится голова. Хожу по глинистым дорожкам, ноги болят. Пальцы на ногах продолжают кровоточить. Я спрашиваю подругу, стоит ли устраивать какую-нибудь церемонию прощания с грудью, как мне оплакивать ее, как пережить потерю? Все чувства как будто выключены – да, скоро я лишусь части тела. Разве я не должна испытывать более сильные эмоции? Выслушав меня, она осторожно предполагает, что оплакивать заранее невозможно, это придет потом – сначала потеря, потом горе. Ты не можешь преодолеть кризис, пока находишься в его эпицентре. Сейчас остается только покориться судьбе.
Оса рассказывает по телефону, что они с Йоргеном безуспешно пытаются найти оптимальный способ пережить свое нынешнее положение. Я слушаю, и все, что она говорит, кажется разумным: питание, сон, избавиться от ненужных связей, сосредоточиться на том, что в жизни действительно ценно… И вот тут-то я и произношу эту фразу – что самое ужасное в кризисах то, что остается только покориться судьбе. Кризис невозможно преодолеть, пока он в самом разгаре. Из него нельзя выбраться. Но надо постараться сделать все, чтобы смягчить его действие, заботиться о себе, а прежде всего просто вытерпеть, выстоять.
Мы живем в эпоху, когда люди настроены исключительно на поиск решений. В эпоху, когда каждый думает, что можно убрать все, что причиняет боль. Но потери, какими бы они ни были, часто вызывают боль, и очень сильную. Мы с Осой приходим к выводу, что главная потеря, связанная с раком груди, – утрата доверия к собственному телу.
Когда в декабре 2016 года, после успешной химиотерапии, я пришла к хирургу Анне на первую консультацию, то по-прежнему не знала, хочу ли делать реконструкцию груди. Она сказала, что первая реакция пациентки, получившей диагноз «рак груди», это желание удалить все. «Отрежьте уж и ногу, раз все равно оперируете», – шутит она. Сейчас дело обстоит так, что, поскольку мое тело прекрасно откликнулось на химиотерапию, вполне возможно, удастся сохранить сосок и даже не понадобится курс лучевой терапии. Но со стопроцентной вероятностью ничего утверждать нельзя. На данный момент вообще никаких опухолей не видно, но необходимо исследовать ткань. Если там еще что-то осталось, то после операции придется снова пройти химиотерапию. «Мы всегда учитываем медицинские риски», – добавляет она. Медицинский аспект для нас главный. И только потом даем рекомендации по поводу того, какой тип хирургии предпочтительнее. Ориентируясь на здоровье пациентки. На качество ее жизни.
Сердце екает. Радость – возможно, удастся избежать облучения, беспокойство – неужели снова цитостатики? В период лечения все настолько конкретно.
Восемнадцать недель химиотерапии. Шесть курсов, с интервалом в три недели. В середине терапии смена препарата. Инъекции антител – так я их называю, они невероятно
