светит остаться с полунищей матерью, которую она относит к породе лохов.
И душа моя закрылась от Арины, как закрывается вечером цветок: солнце моей любви к ней скрылось за облаками.
Закатилось, закатилось солнце.
* * *
Во время очередной уборки я нашла тетрадь Арины, в которой она делала выписки из прочитанных статей по биологии, сопровождая их своими размышлениями. Ей было тогда пятнадцать, и она уверяла меня, что получит когда-нибудь Нобелевскую премию. Я пролистала тетрадь, и вдруг мне в глаза бросилось словосочетание: «рак предстательной железы». Оно не было взято в кавычки, значит, принадлежало самой Арине, но ему предшествовала длинная цитата (источник Арина не указала): «В 1961 году ученый по фамилии Хейфлик установил, что клетка может делиться лишь строго определенное количество раз. Этот предел в дальнейшем получил название “лимит Хейфлика”. Клетку, которая перестала делиться, то есть стала сенесцентной (престарелой), ждет три варианта развития событий: первый – впасть в анабиотическое состояние, когда клетка и не живет и не умирает, выделяя продукты жизнедеятельности; второй вариант – это смерть, или апоптоз; и третий вариант – мутировать и переродиться в раковую. То есть, когда клетка становится старой, один из главных рисков – развитие ракового процесса. Есть, однако, способы вернуть коротким теломерам исходную длину. В 1971 году советский ученый Алексей Матвеевич Оловников предположил, что в организме человека есть фермент, который может концы теломер наращивать, – он и назвал фермент теломеразой. Трое американских ученых – Элизабет Блэкбёрн, Кэрол Грейдер и Джек Шостак к 2005 году обнаружили теломеразу и доказали, что она действительно способна наращивать теломеры. В 2009 году это открытие было удостоено Нобелевской премии. В половых клетках человека (сперматозоиды и яйцеклетки) высокая теломеразная активность наблюдается в течение всей его жизни. Аналогично и в стволовых клетках, которые способны делиться неограниченно долго. Более того, у стволовой клетки всегда есть возможность дать две дочерние клетки, одна из которых останется стволовой (“бессмертной”), а другая вступит в процесс дифференцировки (приобретет свое функциональное предназначение в организме). Именно поэтому они являются постоянным источником разнообразных клеток организма. Как только потомки половых или стволовых клеток начинают дифференцироваться, активность теломеразы падает и их теломеры начинают укорачиваться. В клетках, дифференцировка которых завершена, активность теломеразы падает до нуля, и с каждым клеточным делением они с неизбежностью приближаются к моменту, когда навсегда перестанут делиться. Вслед за этим наступает кризис, и большинство клеток погибает. Длина теломер – это “клеточные часы”, ограничивающие число возможных делений клетки, а значит, и продолжительность ее здоровой жизни. Нобелевский лауреат 2009 года Элизабет Блэкбёрн предположила, что теломераза помимо удлинения концов теломер защищает их структуру, нарушение которой также грозит гибелью клетки…» Ну вот, прокомментировала цитату Арина, наш гений, как всегда, в стороне! И дальше начала рассуждать уже сама: «Но я думаю, что есть и четвертый вариант развития сенесцентной (обреченной) клетки, на первый взгляд парадоксальный: при завершении дифференцировки стволовых клеток использование теломеразы… раковых клеток. К примеру, распространенный у лиц мужского пола рак предстательной железы самый малоактивный, он может вяло течь долгие годы, а поскольку раковые клетки, так же как стволовые, потенциально бессмертны, то на первом этапе болезни, при критически укороченных теломерах, эти клетки могут выделять теломеразу и достраивать или защищать обреченные клетки организма, то есть болезнь будет способствовать продлению жизни заболевшего на некоторый срок, наращивая теломеры, и на первом этапе мутация клетки может сыграть положительную роль, отодвинув смерть. А вообще в идеале хромосомы должны были бы приобрести форму кольца, у которого нет ни начала, ни конца (здесь Арина нарисовала смайлик), но это пока сказочный вариант».
Я отложила тетрадь и заплакала.
В рассуждениях Арины меня поразила не ее фантастическая гипотеза, а только одно: она писала именно о той болезни, которая через три с половиной года была обнаружена у Димона, ее отца!
* * *
Бабушка моя Антонина Плутарховна вышла замуж за моего деда девятнадцатилетней, он был старше ее, успел закончить строительный институт и поработать инженером, и вот, едва он женился, его направили в Хакасию строить новый завод и назначили туда уже не простым инженером, а главным. Ехать пришлось через всю Сибирь. Дед купил билеты в мягкий вагон, так тогда назывался СВ, и до Абакана они добрались с комфортом…
Вообще бабушка любила мне рассказывать истории из своей жизни. Я оказалась благодарной слушательницей, впитывающей все ее рассказы о ее собственной молодости, о великой ее любви и, конечно, семейные легенды и родовые предания: у каждого рода, сохраняющего свою историю, и своя мифология, но за ней вполне реальные события и реальные живые люди, просто штрихи прошедшего и черты ушедших лиц, стираясь, попадают в руки потомков-реставраторов, которые привносят в картину и образы своего воображения.
Строительство еще даже не началось, и деду с помощниками нужно было посмотреть несколько мест, чтобы выбрать под завод одно из них. Жена ездила вместе с ним. Дороги были неблизкие, и как-то им пришлось заночевать в незнакомом селе. Гостиницы в нем, разумеется, не было.
Шофер деда постучал в первый от дороги дом, хакаска, неплохо понимавшая по-русски, указала им на противоположный конец деревни:
– Там с краю пустой дом, комнат много, богатый жил раньше, убили его, сейчас одна старуха живет, она ему младшей сестрой приходилась, никого у нее не осталось, она вас и пустит, а болит что – вылечит, она всем помогает, правда, последнее время и сама еле ходит, ведь ей скоро сто лет.
Машина (я так и вижу ее – защитного цвета, с брезентовым верхом), проехав через все село, встала у большого дома: в темноте, даже при свете еще не выключенных фар, трудно было разглядеть, каков дом с виду, но узорчатое крыльцо, выхваченное желтыми фарами из тьмы, оказалось крепким и непокосившимся. На стук никто не ответил, но дверь была не заперта.
– Бабушка, – крикнул в темноту дома шофер, – нас с того края села послали, пустишь переночевать?
– Заходите, – слабый голос с хрипотцой откликнулся. – Начальника с женой ты привез?
– Угадала, бабушка, – развеселился шофер, проходя в дом первым. – Нам бы чаю.
В горнице оказалась печь, шофер принялся хозяйничать, а моя бабушка (не забывайте, ей тогда только исполнилось двадцать) решила полюбопытствовать и посмотреть на лежащую старушку: она всех в селе лечит, значит, знахарка, то есть колдунья!
– И стало мне страшно войти к ней, когда я так подумала, – встала на пороге ее комнаты и стою, а так и тянет войти.
– Так и войди, – вдруг говорит она мне, – боишься ведь, а зайти хочешь.
Мне стало стыдно, что мои глупые опасения старая знахарка угадала, и страх мой пропал, я вошла и увидела ее: видимо, она была хакаской только наполовину, а то и на четверть, ее морщинистое лицо не было луноподобным, кстати тебе скажу, внученька, есть поразительно красивые хакаски, и сохраняло, несмотря на пергаментную кожу, все черты четкими; зеленые глаза ее смотрели на меня даже молодо, в них мне почудился какой-то странный отсвет – точно блуждали искры, впрочем, скорее всего, так отразился свет высокой толстой свечи, стоявшей на комоде напротив ее кровати. Кровать была старинной, с черной гнутой спинкой, одеяло, которым старая знахарка была укрыта, – пестрым.
– Ладно, нагляделась?
Она шевельнула желто-смуглой рукой, лежавшей поверх одеяла, и мне почему-то вспомнилось, что не так далеко за Саянами Китай, и я увидела старика китайца, несущего мешок риса, он как бы мелькнул на заднем экране сознания, и рука старухи
