была похожа эта страна – ни на Америку, ни на Европу.
«Ей одиноко здесь…» Немудрено. Бедная, бедная девочка.
Митя стоял во дворе, в специальном месте для курильщиков, рассматривал огромное здание больницы и размышлял – в каком корпусе лежала она? Он ведь был здесь тогда, был… И ехать не хотел, Сонька притащила, а он капризничал, злился, уговаривал ее скорее ехать в гостиницу спать, не поднимаясь к Кате в палату.
Сейчас он точно знал, что бежал бы в эту палату бегом по лестнице, перепрыгивая через ступеньки – на любой этаж. Но ее тут уже не было. И где она была – неизвестно.
Весело прошел карнавальный Пурим, уличные гулянья здорово отвлекали Митю от навязчивой идеи поиска. До ночи он не возвращался в свое одинокое жилище, до пределов заполненное ею. Все вещи он уже перебрал руками, прочитал название каждой баночки, до самого дна вобрал в себя запах серого свитера, который нашел в постели, – она в нем, видимо, спала, потому что сильно мерзла. Зимы тут бывали холодные, а отопления не было.
Каждая новая деталь, вроде случайно найденной в тумбочке резинки для волос, волновала его. Он уже понимал, что глупо ее вот так ждать каждый день, но, гонимый тоской, снова и снова выходил из дома, бродил по улицам, рассматривал город ее глазами.
Одиночество влюбленного человека оказалось самым страшным, самым болезненным, и он каждый день горевал, засыпая в обнимку с ее свитером, вспоминая о тех моментах, когда мог увидеть ее, дотронуться, когда ничего еще не понимал.
Надежда пока что была, нужно было просто продолжать поиски, но уже явно – в другом месте.
Через знакомых он навел справки – Георгий все это время в Израиле не появлялся, несколько раз выступал в Москве перед журналистами, открывал новый большой торговый центр. Навряд ли она была с ним. Сонька бы знала.
Кстати о Соньке – много раз он порывался позвонить и ей – но последний их разговор был слишком болезненным, окончательным, даже оскорбительным. Да, она бросилась бы ему помогать, но навряд ли смогла бы. Они ведь с Катей давно перестали общаться, пути их больше не пересекались.
Надо было возвращаться. Он в последний раз прошел по пляжу, вглядываясь в лица. Встречал знакомых, махал рукой в ответ на приветствия.
Было очень страшно разминуться с ней, уехать, не дождавшись. С другой стороны, его подстегивала надежда найти ее в Москве.
В такси, которое везло его в аэропорт, он с тихой грустью рассматривал Тель-Авив, понимая, что теперь пропитан им, как ломоть хлеба – соусом… Как была пропитана и она.
Митя рассматривал свои загорелые руки – израильское солнышко отлично вылечило его экзему. Но не душу.
Как и Катю, его неприятно поразили тяжелое московское небо, повсеместная тоска и серый цвет в тысяче оттенков домов, грязного слежавшегося снега, одежды людей. Середина апреля – откуда снег?
Он сразу же поехал в ее квартиру и остановился на пороге, пораженный – нет, она сюда не возвращалась.
Его охватил животный страх – вдруг он потерял ее навсегда?
Он так и оставался жить в ее квартире, не в силах расстаться с рисунками на стенах, заброшенным камином, шкафом, полным ее вещей, ее запаха.
По сути, он жил с ней, и это был идеальный тандем, впервые без ссор, выяснения отношений и ревности. Теперь не было у нее никаких соперниц, и все свое время он посвящал только ей.
Как бывает у хороших профессионалов, тоска его трансформировалась во вдохновение, и он, сам себя стесняясь, сел писать сценарий.
Разумеется, о ней, о Кате – ни о чем другом он думать уже не мог. Ему казалось, можно исправить случайный сбой в ее биографии, немножко починить, выправить сломавшиеся линии, и тогда из густого летнего воздуха появится она сама.
Он уже видел фильм, в котором у нее будет совсем другое детство, другая жизнь, не разорванная болью невзаимной любви, пунктирами постоянных переездов, бегства от себя, от Мити, от собственной боли. Все то, чего она не достигла и не получила, но к чему так стремилась, он давал ей теперь на бумаге. И это успокаивало его, придавало существованию какой-то смысл.
Настоящего запоя не было с осени, и он радовался, что Никита, который скоро должен был вернуться из долгой командировки, застанет его трезвым и здоровым. Хорошо бы он забыл о Кате…
Никита звонил редко, о ней никогда не спрашивал, но все время тянул с возвращением – видимо, работа помогала ему отвлечься.
Митя понимал его и не торопил – пусть парень занимается делом. Впрочем, и о работе Никита почти не рассказывал, ссылаясь на занятость и усталость. Пусть. Поговорить можно было и потом. Главное же – сценарий, который летел у Мити из-под руки сам, опережая его собственные мысли.
Катя тоже ощущала на себе целительную силу творчества. Дача ей пока не наскучила, она с удивлением городского жителя открывала для себя упущенные радости жизни – утреннюю росу, обилие птиц, белок, птичек, ночные запахи сырого леса. Все это здорово успокаивало. Она полюбила жечь костры – жарила на решетке хлеб, сосиски из поселкового магазинчика, пекла в золе вкуснейшую картошку. В еде она всегда была неприхотлива, но готовить не умела, поэтому радовалась, что может совмещать приятное с полезным, сидя долгими вечерами у костра. Она постепенно познакомилась с соседями – они дешево и охотно продавали ей дрова, зелень, ранние овощи и даже цветочную рассаду, которая Катю неожиданно увлекла. Руки у нее всегда были умелые, она постепенно наводила лоск и в доме, по Интернету научившись реставрировать мебель и красить стены.
Анна приезжала два раза, приятно удивлялась, но с общением не навязывалась и старалась не мешать.
«Всю ночь между двух оконных стекол билась бабочка но у меня не было сил подняться и выпустить ее. Утром я ее нигде не нашла и огорчилась – вдруг она умерла из-за меня?
Кто бы мог подумать, что я стану такой сентиментальной, чувствительной… Да и графоманства я за собой не замечала.
Мне не нравится писать – гораздо больше я сама люблю читать книги, но я вижу, что создаю какой-то другой мир, новую реальность, создаю то, чего не было до меня.
