не мог ей задать. Я могу себе представить, что она могла испытывать страсть к другому мужчине, но не верю, что она любила кого-то, кроме своего мужа. Просто цыганки немного иначе устроены, им нужно иногда разгонять кровь, почувствовать себя свободными от любых уз – это как зов природы, инстинкт. Но настоящая любовь всегда этот инстинкт победит, как победила и здесь.
Кто знает, что с ней было, когда она без памяти влюбилась в другого – так, что готова была бросить ради него семью, кино – все то, о чем принято мечтать? Что это было?
Сомневаюсь, что она знала что-нибудь об астрологии, но ведь звезды и тогда существовали на небе, влияли на людей. Это мог быть тот же ретроградный Меркурий – период в жизни, который перемешал все в голове, как карты в колоде.
Судя по этим письмам уже умершему человеку – этот период у нее прошел, как проходит болезнь. Она была волевой женщиной, ни разу нигде не обмолвилась о своей внучке, которую своими руками выбросила из жизни. Не из своей, а – вообще. Ирония в том, что внучка уродилась ее маленькой копией – такой же волевой.
Ирина Васильевна, уж не знаю, какое имя она носила в детстве, порвала со своей семьей, не считая ее достойной собственной персоны, а я же сделаю наоборот, исправлю эту ошибку и замкну разомкнутую цепь.
Все будет так, как я хочу – этот девиз у меня явно от нее, уж точно не от слабохарактерной забитой матери. Я имею кое-какие права, и я ими воспользуюсь».
Весна наступила раньше обычного, но солнышко пока было холодным и злым. Зато звуки леса были самые настоящие – капель, щебет птиц, гул далекого поезда.
Она ничего не знала о том, как спокоен и счастлив в этом месте был Митя, но повторяла его действия, мысли, его ежедневные ритуалы. Разве что не пила. Спала на том же самом диванчике в «мастерской». Рядом на стене весел гобелен с оленями.
Засыпая, Катя долго не выключала настольную лампу и водила тонким пальчиком по контурам этого рисунка – силуэты гор, река, избушка, олененок…
Иногда ей казалось, что она выросла здесь, возле этого гобелена, засыпала так многие-многие годы, а бабушка, уложив ее, прикрывала за собой дверь и спускалась вниз, стараясь не скрипеть ступенями старой лестницы.
Отобранное детство словно возвращалось к ней, и это было страшно и чудесно одновременно. Призраков она не боялась, скорее, была бы им очень рада, но никто не появлялся. Спала она без снов, просыпалась полная сил, в радости, и март был как апрель, согретый не только ранним солнцем, но и ее внутренним ощущением – нашла она нашла то, что, казалось бы, и не искала.
Впервые в жизни Катя чувствовала, что находится там, где должна.
За тысячи километров от нее похожее чувство испытывал и нелепый ее возлюбленный.
В Израиле весна наваливалась совсем другими красками и температурами, нежели в Подмосковье, он уже снимал свою неизменную косуху, бродил по песку босиком, стараясь попасть ногой в чьи-то маленькие изящные, явно женские следы.
Ему виделось в этом некоторое колдовство, которое помогло бы найти Катю здесь, на этом маленьком клочке пространства, которое можно за два дня прочесать все из конца в конец.
Уже вышли на пляж волейболисты, и серферов день ото дня становилось все больше. Митя полюбил наблюдать за ними. Через неделю стал различать некоторые лица, а, услышав у одной девушки русскую речь, не сдержался и заговорил с ней. Сначала ни о чем – о погоде и много ли было зимой штормов. Потом присоединился ее бойфренд – по-русски он не говорил, и она переводила ему.
Следуя какому-то внутреннему порыву, Митя спросил и о Кате, точнее, рассказал короткую историю о том, как ищет свою подругу, потерявшуюся здесь. Показал фотографию.
Ребята долго всматривались, переговаривались на иврите, потом подошли их товарищи, кто-то из них сразу ее узнал, закивал. Вспомнили и другие.
Да – она сидела часто вот здесь, где теперь сидел Митя. Когда? Погодите-ка… Недавно совсем… После Хануки ее никто не видел, да? А до этого была, светлая такая куртка… Красивая девушка.
Митя разволновался. Вечерами он кружил по набережной, спускался к морю – какие-то бродячие музыканты давали тут концерты. Он всматривался в каждого человека, сидящего на песке, в прохожих, в посетителей кафе, окрестных супермаркетов. Показывал фотографию – и некоторые ее узнавали.
В аптеке сердобольная пожилая русская женщина рассказала ему, что у Кати тоже, оказывается, часто болел желудок. Он узнал, какие булочки она брала в пекарне, какой пила кофе, каким автобусом уезжала в Иерусалим. Среди водителей тоже было много русскоговорящих, и Митя легко выяснил, что она всегда выходила до автобусной станции, ловила попутку в сторону Адассы. Часто – примерно раз в две недели.
Но вот уже там, в самой больнице, помочь ему никто не мог. Он не был ее родственником, дать информацию о пациентке никто не рискнул.
Помог случай – подвернулся врач, который сам ее не лечил, но хорошо знал. И тоже оказался русскоязычным, белорусом, кажется.
Он очень торопился, но выслушал Митину жалкую речь, кажется, проникся сочувствием.
Пока бежали по лестнице вниз, он даже успел, на ходу натягивая халат, поведать историю знакомства Кати с Альбертом. О ее травмах Митя как раз многое знал, а о том, что Альберт лечился здесь у онколога, слышал впервые.
– Нет, голубчик, давно ее не видел, напрасно вы ее здесь разыскиваете. Она сразу приходит сюда, когда приезжает – свежие анализы и так далее. А ко мне заходит по старой дружбе. Я так думаю – ей одиноко здесь, раз она заходит ко мне поговорить. Нет, о вас я никогда ничего не слышал, я бы запомнил. Я не обещаю дать вам знать, но обещаю попросить ее позвонить вам. Если даже не буду дежурить – я попрошу сестру, меня найдут, если ваша Катя явится. – Он говорил: «голубшик», «Катья», вообще, у этого рыжего был уже довольно сильный акцент.
Ни на что не
