Отблески огня тревожно метались по чисто выбеленным стенам избы. В сгущающемся сумраке вечера в избе все вздрагивало и качалось от багрового неспокойного света. А может, ему казалось все это? Неожиданно послышался долгий истошный женский крик…
Анисимов сорвал мокрое полотенце со лба, приподнялся на кровати.
Мария Федоровна сидела рядом на табурете. Тихо успокаивающе сказала:
— Это я печь затопила…
И правда, в избе топилась печь. Анисимов непонимающе стал вглядываться в её старое морщинистое лицо, не узнал, без сил упал на подушки.
— Печь затопила… — снова услышал он её молодой, срывающийся от сдерживаемых слез голос. — Печь затопила… Шанег испеку на дорогу.
Наконец он узнал ее лицо. Таким, каким оно было в тридцать лет.
— И в баньке пускай попарится, когда еще приведется…
Милиционер отступил и сел у двери на лавку. За окном оглушительно низвергалась на землю весна. Кружил солнечный ветер, свистели птицы. Волосы Марии сверкали от солнца…
— Дождусь тебя, — сказала она. Голос обернулся криком: — Дождусь!
Анисимов открыл глаза. Мария Федоровна сидела на прежнем месте.
— Скоро врач будет, — тихо сказала она. — Когда еще вызвали. Ты вот травы давай попей, — протянула она кружку. — Грудь-то ослобонит. А то стонешь все…
— Никак, горит что? — спросил он, снова приподнимаясь и глядя в окно.
— Деревню нашу жгут. С нижней улицы начали…
С новорожденным!
У Мизановых гулянка. За столом тесно разместились гости. Пели. В соседней комнате молодая хозяйка кормила грудью первенца, чье появление в доме собрались отпраздновать родные и соседи. В комнату осторожно заглянул, а потом и вошел хозяин. Подошел к жене, неуверенно позвал:
— Может, пойдем, покажись? Посидишь немного и уйдешь…
Хлопотавшая тут же теща не замедлила вмешаться:
— Что ж она, с голой грудью пойдет? Наглядятся еще. Корми, корми…
Вера застенчиво улыбнулась мужу:
— Сейчас… Ты иди…
Скоро смолкла песня, которую пели гости, и она появилась в дверях с сыном на руках. Смолин поднялся ей навстречу.
— Давай-ка сюда крестника. Давай, давай, не бойся. Мы с ним речь сейчас скажем.
Вера отдала туго спеленатого сына, и он громко заплакал на руках у Смолина, бережно принявшего непривычную ношу.
— Слышите? — обратился он к притихшим гостям. — Сказано, речь будет. Вот она. Внимайте новому гражданину! Лучше вас петь будет. Держи, мать… — Он отдал младенца Вере и поднял свой стакан. — Сами знаете, питок из меня никакой, но сейчас не могу не выпить с вами. Подумать — вроде бы простое событие. Родился новый человек. Кричит вот, понимаете… Слышите, как кричит? Последний новорожденный в нашей старой деревне. Вроде бы ни у кого больше не запланировано? А еще он является и первым новорожденным нашего нового поселка, где дирекция совхоза и профсоюзный комитет выделяют молодой семье, нашему молодому специалисту квартиру…
Гости за столом радостно загудели.
— Так что скоро ещё один праздник у вас. И я предлагаю выпить сейчас за то, чтобы годика эдак через три-четыре в нашем новом детском саду играли бы вот эти Пети, Маши, Кати. Чтобы было их много, товарищи! Много!
Выпили. И за столом снова — кто пел, кто затевал разговор, кто собирался плясать, раздвигая стулья. Молодой хозяин что-то оживленно рассказывал младшему Смолину, Вера показывала сына подругам, а Павел Егорович, оказавшийся в кругу стариков, вынужден был объяснять:
— Жалко землю, кто говорит, что не жалко. Только не прибудет от этой жалости никому. Работать нам надо, старики, работать.
— Много ты на ней наработаешь, Егорыч, — встрял старик Кузменков. — Я давеча не поленился, сходил, глянул целину твою. Душа заболела. На палец землицы нет, глина…
— Справимся и с землей. Я вот который год за соседями в Братском районе наблюдаю. Их когда затопляло, они землю не лучше получили. Честно говорю — не лучше А сейчас гребут с нее — дай нам так-то. Машины, удобрения, руки приложим — сделаем землю. Меня другое заботит — людей своих сберечь охота. Помните, как у них? Деревнями уезжали. Кто в город, кто куда. Голова закружилась от перемен…
— Наши не поедут, Павел Егорович, — вмешался Степан Погадаев. — От добра добра, что ль, искать?
— А то не едут, — влез наконец в разговор Лыткин, специально подобравшийся поближе к Смолину.
— Кто едет-то? — свысока посмотрел на него Погодаев. — Элемент всякий там, пришей-пристебай… Без них только воздух чище будет. Верно говорю, Павел Егорович?
— Не скажи, — совсем уже вылез вперед Лыткин. — Пушмины вот грузятся.
— Как грузятся? — даже привстал явно ошарашенный неожиданным сообщением Смолин.
— Племянничек с городу объявился, — задребезжал Лыткин. — Давайте, говорит, дорогие тетя и дядя, успокою вашу заслуженную старость. Домишко ваш перевезу в цельности и сохранности, а сено, к примеру, продадим, поскольку в городе сено не требуется. Моя уже побежала торговаться…
Не дослушав, Смолин стал пробираться к выходу. Степан Погодаев подался за ним.
Художественная самодеятельность, или Театр двух актеров
Что-то необычное и обманчивое было в этом заявленном переезде. Вроде бы все шло как надо. Ворота распахнуты, машина во дворе, племянник с шофером устраивали в кузове выносимый из избы немудрящий скарб. Изба уже почти опустела, и только великое множество цветов — в банках, горшках, кадочках — толпилось на полу горницы. А хозяин с хозяйкой, казалось, и отношения не имели ко всей суете, творящейся вокруг. Они сидели на деревянном диванчике у печки, маленькие, уютные, и играли свою любимую песню — он на мандолине, она подыгрывала на гитаре. Выходило слаженно и тоже очень уютно.
Грохоча сапогами, в избу вошел племянник и, не обращая внимания на музыку, спросил:
— Кадочку с грибами никак не найду. Что в стайке стояла.
