— Я её Анке наладила. У ней сколь ртов… Обдумала — не выдержит твой балкончик, — сказала, не переставая играть, хозяйка.
Племянник постоял, раздумывая, потом спросил:
— А доха где?
— В стайке, — безразлично сказал хозяин.
— Я смотрел. Нету…
— Тогда в баньке.
Племянник вышел, а хозяйка подтолкнула мужа в бок грифом гитары и указала на окно. В раскрытые ворота вошел Смолин.
— Я уж думал, не придет, — сказал Пушмин и перестал играть. Таясь, они стали смотреть в окно.
Смолин посмотрел на машину, на племянника, тащившего тяжелую доху, на окна избы и приказал возившемуся в кузове шоферу:
— Выгружай!
— Тебе чего? — Смолин сдернул из кузова кучу ярких домотканых половиков, уронил загремевшие кастрюли. Рявкнул: — Выгружай!
— Ты што разоряешься? — закричал, наступая на него, подбежавший племянник. — Тут што, твое все? Моду взяли — командует каждый, кому не лень. Начальство… Видали мы таких начальников! Ты ветерану войны условия сделал?
— Дошку на базар потащишь? — спросил, закипая, Смолин.
— Тебе, может, до пенсии помочь добраться? Прямым ходом могу.
Отодвинув Смолина, племянник забросил доху в кузов. Смолин развернул его к себе, и племянник полетел на поленницу, сбитый ударом тяжелого кулака.
— Так его… — удовлетворенно сказал Пушмин и ударил кулаком по подоконнику.
— Не вышло бы чего, — сказала жена.
— Пошли, пора, — заспешил Пушмин.
— Помочь? — спросил Смолин шофера.
— Мне что — здесь разгружать, там разгружать…
— Давай, Степан, — сказал Смолин подоспевшему Погодаеву.
Сняв тяжелый сундук, они понесли его к крыльцу. А на крыльце уже стояли рядышком хозяева.
— Опять без нашего согласия решаешь, Павел Егорович? — с деланой суровостью сказал Пушмин.
— С вами не соскучишься, — сел на сундук Смолин.
— Ты мне на суде ответишь! — крикнул племянник, залезая в кабину. — Я отсюда в суд поеду. Самоуправство, телесные повреждения — статью найдем…
Степан повернулся, и племянник немедленно захлопнул дверку.
— Ты вот даже поинтересоваться не пришел. А ведь с птичником твоим мы решили, — сказал Смолин. — Такой бой выдержал, пока доказал, что нечем нам свиней кормить. Лет пять еще нечем будет.
— Что ж они там, совсем без голов? — спросил Пушмин.
— С головами, как видишь, разрешили. Переселяем ваш птичий двор в новый свинарник.
— И для дела польза, — веско заявил Пушмин.
— А с домом как же? — вмешалась хозяйка. — Как хочешь, Павел Егорович, на квартиру мы не поедем. Будь она хоть золотая…
— Интересное дело, а кто сейчас в город собрался?
— Так то в город… — смутился Пушмин.
— Квартиры-то там похужей… Ты мне вот что скажи, Иннокентьевич. Только по-честному. Поехал бы? К этому…
— Что ж мы, Павел Егорович, дурные совсем, — заулыбался Пушмин. — Думали, еще полчаса ждем, а потом с сердцем будет плохо у нее. Отложим, значит…
— Рассчитали, выходит?
— Он-то всё в окошко глядит, всё в окошко — идет аль нет.
— Ну, хитрый ты, Иннокентич, — дошло до Степана.
— Разведчик как-никак бывший, — похвалился Пушмин. — Так как, Павел Егорович, с домом будем?
— Я к вам с уважением хотел, лучшую квартиру выделил в поощрение… Ладно, перевезем вашу развалюху.
— И чтобы на самом бережку, Павел Егорович.
— На бережку так на бережку…
Племянник, осмелев, снова высунулся из кабины:
— Дядя Петя, ты жалобу, жалобу напиши. Я с нею к прокурору сразу.
— Напишу, — сказал Пушмин. — Ты мне за кабанчика ещё и копейки не отдал. Картошки половину перевез…
Племянник торопливо захлопнул дверку.
— Ну что? — поднялся Смолин. — Заселяемся?
Они со Степаном занесли в избу сундук. Пушмины бросились забирать сгружаемые с машины вещи.
— Доха-то… — давилась от смеха хозяйка. — На ней Буран всю зиму спал. Блох-то в ней…
— Оставь, пусть увозит, — сказал Пушмин. — И это все пусть увозит. Новую мы с тобой, мать, мебель купим. Модную.
— Я половики только соберу…
— Езжай! — махнул Пушмин шоферу. — Езжай, езжай…
— Решили, выходит, со свинарником? — спросил Степан Смолина.
— На себя беру, — сказал тот. — Сколько можно хреновину пороть? Ты молчи пока. Поставим перед фактом. Что мне — лучший птичник в районе по ветру пустить?
Следы прошлые…
— Больше ты к своему председателю не пойдешь! — заявил пьяненький Филимон и, поставив у двери ружье, сел рядом на порог, скрестив на груди руки. Мария Федоровна вышла из другой комнаты и, спокойно повязывая платок, смотрела на мужа. Тот заерзал в смущении, взял ружье, положил на колени. Подобие улыбки проскользнуло по суровому лицу Марьи Федоровны. Она подошла к Филимону, забрала у него ружье.
— Грех смотреть на тебя, Филимон, — сказала она, вешая ружье на стенку у входа. — Как наберешься — дурак дураком.
— Дурак, да? Дурак… А мужика своего срамить на всю деревню? Я, может, с того и пью. Организм свой успокаиваю.
Филимон неожиданно всхлипнул и отвернулся.
— Ты его всю жизнь, считай, успокаиваешь. Другой бы какой уже спокойный был…
— Я, Марья, не в укор тебе. Я понимаю… Люди говорят…
— А пусть говорят. Человек при смерти лежит. Он мне все-таки муж.
— Муж?! — взвился и даже взвизгнул Филимон. — Чего ж он мужем не был, когда столь лет носа не казал? Ни тебе, ни дочери ни строчки не отписал. Я к Наташке, как к родной. Она меня отцом называет… Заявился — спросил у кого, где дочка, как вы жили? Слово тебе сказал? Не было тебя для него, не было… — Он снова схватил ружье и побежал к двери: —
