1: 87]. Если в поддержке Франции большинство министерских дипломатов не сомневалось, то в традиционном противодействии англичан российскому утверждению в проливах они видели препятствие весьма серьезное. Но дело в том, что они лишь понаслышке знали о важнейших сдвигах в отношениях держав. Влиятельнейшие фигуры британского политикума пришли к выводу, что большого смысла стоять на пути у России в проливах нет: к примеру, еще за два десятилетия до войны в Британском адмиралтействе было определено, что проливы более не являются стратегически важным звеном в обороне Британской империи [Steiner, Neilson 2003: 87]. Конечно, многие опасались вручать столь грозную военно-морскую базу в руки Петрограда, но правительство заверило, что в случае необходимости Королевский флот сможет эффективно блокировать проливы. Куда более того британское правительство опасалось, что излишне упорное сопротивление ее пожеланиям вынудит Россию в итоге заключить сепаратный мир с Центральными державами, невзирая на все сентябрьские обязательства. А раз проливы теперь не представляли стратегической ценности, их вполне можно было употребить в качестве приза, за который Россия готова была бы и дальше воевать. Помимо всего прочего, значение нефти для флота постоянно возрастало, и в британском правительстве все чаще рассматривали передачу проливов России как способ укрепить британские позиции в Персидском заливе. Подобный негласный обмен служил бы к обоюдной выгоде: Россия прирастала территориями, которые полагала жизненно важными для себя, взамен не чиня препятствий Британии в Персии[496].
Французы же были настроены менее оптимистично. В угоду собственным финансово-экономическим интересам Париж неоднократно пренебрегал, как считали в России, своими прямыми обязанностями союзника, не оказывая партнерам должной политической поддержки. Вот и теперь французы были всерьез обеспокоены судьбой своих турецких вложений, опасаясь, что контроль России над проливами помешает им в будущем вновь занять лидирующие позиции. Не менее того волновал их и будущий стратегический расклад в свете усиления военного потенциала России: ведь если русские получали возможность по произволению направлять военные корабли в Средиземное море, они могли составить Франции серьезную конкуренцию за влияние в Восточном Средиземноморье, где та имела важные интересы в Сирии и Палестине. Французские власти были прекрасно осведомлены о военной силе новых русских дредноутов и через морских атташе располагали копиями планов развития российского флота на несколько десятилетий. Президент Третьей республики Пуанкаре писал Палеологу, что
обладание Константинополем и его окрестностями даровало бы России отнюдь не только известного рода привилегию в разделе османского наследства. Через Средиземное море она влилась бы в концерт западных народов, благодаря чему, выйдя в мировой океан, становилась поистине великой морской державой. Из чего следует, что европейское равновесие будет нарушено непоправимо. Подобное приращение и усиление стало бы для нас приемлемым разве только в том случае, когда мы также получили бы сопоставимые выгоды в результате войны. Итак, все связано неразрывно: согласиться с русскими желаниями мы можем лишь в той мере, в которой удовлетворены наши[497].
Былой энтузиазм французов в отношении усиления русского флота угасал. Как только будет сокрушена германская угроза, у России найдется мало причин сохранять союзные отношения с Францией, а это означало, что русская военно-морская экспансия будет теперь не на пользу французским интересам. Однако в декабре 1914 года подобные треволнения были относительно малоизвестны российскому правительству.
Тем временем капитан Немитц, офицер Морского генштаба, ответственный за черноморское направление и связи с МИДом, подготовил еще одну секретную записку, в которой аргументировал необходимость для России овладения не только проливами, но и Константинополем[498]. Как и в случае с запиской Базили, Немитц также развивал идеи, высказанные им еще летом 1913 года[499]. Он указывает на решающее экономическое и стратегическое значение проливов, а также на политическую и национальноукрепляющую роль утверждения России в Константинополе, подчеркивая:
…России всегда было ясно действительно жизненное для ее империи значение ее политического положения на Балканском полуострове и в проливах, ведущих от «Царьграда» на восток и на запад. Для ее лучших государственных людей никогда не подлежало сомнению, что турки рано или поздно будут с этой «мировой» позиции согнаны, и их место должна занять власть новой великой восточной империи – государственная власть нашего отечества. Только став прочной ногой на Босфоре и Дарданеллах, Россия действительно сможет выполнить свое историческое призвание, которое заключается в государственном объединении, внутреннем умиротворении и в даровании «европейской» культуры народам всей Восточной Европы и большей части Азии[500].
Вдохновляясь примером Византийской империи, Немитц призвал захватить проливы и Константинополь, как только Центральные державы окажутся на грани разгрома, готовиться к чему следовало начинать уже сейчас. Он считал, что после овладения регионом необходимо будет устроить фортификации по обеим сторонам Босфора, а на Дарданеллах – лишь на европейской, поскольку укрепление азиатской стороны вышло бы чересчур дорогостоящим, а над самим проливом в любом случае господствует противоположный берег. Он полагал, что Россия не нуждается в обширных приобретениях во Фракии, но лишь в территории, достаточной для ведения должной обороны. Большую часть Фракии смело можно было бы передать Болгарии, а азиатскую сторону Дарданелл – Турции, добиваясь, таким образом, расположения болгар и сводя к минимуму противодействие союзников российской экспансии. Что до Константинополя, его Немитц включает в состав Российской империи, но с особым статусом и под управлением наместника или «консула [с громадными полномочиями] <…>, а не просто губернатора». Подобное, «более тонкое», отношение диктуется самим статусом «мирового» города, где переплелись интересы многих и многих народов и религий и «который все равно никогда и ни при каких условиях не станет городом какой-либо одной национальности»[501]. Он полагал, что России достаточно утвердить над территорией свой военный контроль, под сенью которого будет «вольный и нейтральный город, с самоуправляющеюся городскою общиной, организацию которой [можно] предоставить установить европейским державам-победителям]»[502]. Записка Немитца подкрепляла желание Сазонова включить Константинополь в состав Российской империи, предлагая целый ряд различных вариантов управления городом, а также распределения бывших европейских земель Турции сообразно ожидаемой послевоенной дипломатической обстановке.
Вместе с тем о смене взглядов Сазонова на проливы и Константинополь российский МИД впервые дал знать лишь в конце декабря, когда 21 декабря министр сообщил Янушкевичу:
…с точки зрения общегосударственных интересов и огромных жертв, которые мы несем в настоящей европейской войне, я полагаю, что таковая никоим образом не должна закончиться без овладения Россией обоими проливами, т. е. без обеспечения ей верного, свободного выхода к Средиземному морю[503].
Замечая далее, что «турки добровольно не согласятся уйти из Константинополя», Сазонов просил сообщить ему, «к каким военным операциям решено прибегнуть для фактического
