дочь старше нее, а выглядит куда моложе…
– Мама, к телефону подойдете?
– Ай звонит кто?
– Звонит.
Дочь, легка на помине.
– Приехать собираетесь? Завтра? Вот и хорошо. Ставь пироги, Надея. Тем боле что завтра праздник.
– Какой, мама?
– Троица. Надо бы знать. Чем только твоя головушка забита.
Тут и пришла ей в голову мысль: приедут-то на машине. Вот она и попросит свозить ее в райцентр. Там церковь есть, и батюшка, сказывают, такой хороший…
В церкви была благодать: пол травкой устелен, березонька как в лесу стоит. А уж как сладко поют певчие…
К исповеди она пошла первой: ну-ка, есть ли тут кто старее ее? А батюшка оказался совсем молодой, с редкой бороденкой, волосы в косичку заплетены. Можно ли такому верить? Ну да коли приехала…
– Батюшка, мне уж недолго осталось… и узелок приготовила… А душа непокойна: что я еще-то должна сделать?
– Это хорошо, что душа беспокоится.
Поглядел на нее жалеючи. И сказал так:
– Вы долго пожили. Всякое, наверно, за такую жизнь было. И вас обижали, и вам, наверно, обижать приходилось. Приходилось ведь?
– Да нет вроде.
– А вас обижали?
– Да еще сколько! Если начну рассказывать – до вечера не управлюсь.
Батюшка помолчал. Потом сказал твердо:
– Вот это и надо: всех своих обидчиков простить. И самой – тут уж вы сами знаете у кого – прощения попросить.
И вернулась она домой в полном смятении…
Надея уже накрыла на стол. Что-что, а встретить гостей она умела: вон и салаты всякие на столе, и картошка дымится, и курочка своя, не покупная синяя…
Зять разлил по рюмкам привезенное вино. Она пригубила со всеми, стала расспрашивать про внуков. Даша на море укатила – от учебы отдыхать, Виталик, молодой папаша, в командировке – с правнучкой сегодня жена занимается. Хотели и они поехать, да что-то девчонка засопливела…
Пелагея слушала, а из головы не выходило: «всех своих обидчиков простить»… Да как же можно простить человека, коли он виноват? Это какая-то несправедливость получается. Ту же Надею взять… Одно время стала замечать Пелагея, что сноха ведет себя как-то по-странному. То на концерт открыто собиралась, докладывалась – вернусь тогда-то, а тут… глаза прячет, щеки маковым цветом горят… Пошла она к Настасье Перепелихе, та всегда все про всех знает. Настасья ей как на духу: с Генкой Макеевым у нее шуры-муры. Генка ее к себе жить зовет.
Она не помнит, как и до дому добралась. Легла на постель прямо в одеже – не было сил раздеться. Какое там раздеться – вздохнуть не было сил, так ее придавило обидой. Взяли в дом, считай, голой, ничем ни разу не попрекнули (по крайней мере – вслух), ест-пьет с их стола… а она как тот волк: сколько его ни корми – все в лес смотрит… И это она должна простить?!
Не сдержалась она в тот вечер, дождалась Надею с поля (тогда свеклу еще руками убирали), да и выдала ей по первое число. И та – хоть бы слово возразила (а чего тут возражать, коль виновата?), хоть бы слезинку пролила (знала, что не разжалобит ее!), молчала, как пень, как камень. Но, видно, все-таки проняла она ее, усовестила, коль та же Настасья спустя время сказала: «Как бабка пошептала». «Не пошептала… выражалась громко. И прямо в глаза».
Ишь, сидит, как не виноватая. Как равная им всем сидит…
– Мам, надо ехать. Аленка внучку рано приводит, чтобы на работу не опоздать.
– Ну, надо так надо…
Это уж ночью, когда сон про нее забыл, когда все глазыньки в потолок проглядела, пришла ей в голову мысль: внуки – хорошо, правнучка – замечательно… А она, мать? Она-то пока живая. А она, родная-то дочка, скинула ее на руки снохе. Лишний раз не позвонит, не приедет. А если она сляжет? Охота ей из чужих рук стакан воды принимать?
Тут же припомнились Настасьины слова:
– Да чего ты ее гнобишь, сношеньку? Алешу уж не вернешь, а она молодая. Да и ребятишек жалко. Будто не знаешь, что у Генки двое малых после смерти жены осталось.
– А я с кем останусь?
– Да у тебя вроде дочь есть.
Да. Вроде есть. А вроде и нету…
Вот, батюшка, до чего ты довел: вместо того, чтобы успокоить, утешить старуху, разбередил всю душу. Сама себя наизнанку выворачиваю. Придется уж, видно, припомнить и тот разговор, который она старательно забывала, а он забываться не хотел. Так же вот приехали прошлый год дочь с зятем, и тоже лето стояло; отобедав Надеиными разносолами, зять ушел подремать под яблоню, а дочка с Надеей уселись в холодке на крылечке. Она хотела выйти, посидеть с ними, да остановилась за занавеской (занавеска, как и во всех сельских домах, висела в проеме открытой двери, чтобы свежий воздух в дом шел, а мухи не залетали). Остановил ее разговор.
– Надь, меня совесть мучит. Я – дочь, а живешь тут, заботишься о маме ты.
– Ну что же делать, если у вас жилье в городе и вся жизнь в городе?
– Надо маму к себе взять.
– Это на ваши-то городские метры? Да и не поедет она от родных стен.
Помолчали. Потом дочка:
– Хочешь, я с ней поговорю? Про Гену.
Не сразу Надея ответила:
– Теперь уж чего… Теперь уж поздно. У него уж и детишки большие. А я…
Надея опять замолчала. Пелагея дышать забыла – ждала, чего еще та скажет. Только одно слово еще и добавилось:
– А я… старая.
Всего одно словечко, а резануло – будто серпом…
Ягодка моя
Спросонок – они еще и умыться не успели, кружились на кухне, приходя в себя после недолгого тяжелого сна, – он вдруг сказал:
– Иди, я тебя поцелую.
– Что? – вмиг проснулась она, недоумевая и боясь поверить в услышанное: как – поцелую? После длинной череды равнодушных дней, после…
Она как раз доставала коробку с чаем из шкафчика; обернувшись, увидела, что муж сидит на табуретке и смотрит на нее странными (уж не заболел ли?) глазами.
– У тебя… болит голова?
– Не голова, – медленно, словно не вполне доверяя себе, проговорил Борис. – Не голова – душа болит.
И тогда, больше уже не медля, она подошла к нему, прижала к себе его голову, положила на нее ладонь и… почувствовала небесный ветер.
Про небесный ветер ей толкует новая соседка, гадающая на рунах. До сих пор Валерии были известны только обычные карты с валетами, дамами и королями, но на прошлой неделе Галина Георгиевна
