крестьянских собраний. (Внешние приметы, но ведь они — приметы времени.) Был Андрей Матвеевич депутатом самого первого созыва Чертовицкого сельсовета. В двадцатом году вместе с папой проводил в селе первую при Советской власти перепись населения. На многих первых этапах государственной и общественной жизни помню я его шагающим впереди.
Но что мой дядя Ваня приобщал его к социальной правде еще в девятьсот пятом году — я не знала. Это для меня открытие.
...Я провожаю Андрея Матвеевича через сельский выгон, мимо почтового отделения, выстроенного на месте, где еще в последнюю войну стоял мой родной дом — наша старая школа, мимо белых акаций, выросших от корня тех, прежних, посаженных моим отцом...
Душевно прощаемся. Но расстаться с прошлым никак не могу.
Иду опять по парку, вся во власти нахлынувших дум и образов.
Вот, значит, что «обошлось».
В самом деле, дознайся полиция, что Иван Карпович еще и распространял социал-демократические листовки в народе... Впрочем, вероятно, это все же был только эпизод.
Обошлось и с мертвыми душами. Но ведь этого нельзя было знать заранее. И наутро после своего неосмотрительного выступления дядя Ваня был молчалив. Папа тоже.
Мама, напротив, так оживлена, что заметны были ее старания казаться веселой. Она всеми силами хотела рассеять набежавшие тучи. В конце концов с нашим участием ей это удалось. Мама рассказала дяде Ване о наших переписях игрушечного населения, он живо заинтересовался, расспрашивал меня и Колю, обрадованно повторял, что вот, мол, мы сами видим, какое увлекательное дело — статистика.
Еще он сказал, что по своей стройности статистика подобна стихосложению, а по гармоничности — музыке. Это показалось нам уже фантазией. Мама принялась подразнивать брата, просила исполнить какую-нибудь статистическую симфонию. Дядя Ваня сердился: сначала в шутку, а потом, пожалуй, и всерьез. Глядя не на нас, а на маму, задиристо сказал:
— Что ж, для тех, кому высокие категории недоступны, переведем на язык младшего школьного возраста: «Статистика — это волшебный фонарь, воспроизводящий целостную картину действительности».
Мама не обиделась:
— Вот это понятней, хотя вторая часть предложения все же не для букваря.
Дядя Ваня не мог долго сердиться на нее.
— Методистка моя, народная учительша, — засмеялся он и обнял маму.
— Не учительша, а учительница, — поправила она с нарочитой строгостью.
Очевидно, потому, что в детстве я не раз слышала, что дядя Ваня сидел за статистику, я стала думать, что наука эта революционная и все, кто ею занимается, причастны к освободительной борьбе народа.
В нашей домашней библиотечке был Глеб Успенский. Как-то я начала было читать «Нравы Растеряевой улицы», но одолела всего несколько страниц. На пороге юности меня увлекали другие книги. Буквально проглатывала тома и томики многолетних приложений к «Ниве», особенно иностранных писателей: всего Ибсена, всего Гамсуна, Метерлинка, Гауптмана, Ростана.
А Глеба Успенского я читала, уже повзрослев, и настоящим откровением для меня были его размышления о статистике.
Не могу не привести эти строки:
«...Между тем только ведь в этих-то толстых скучных книгах и сказана цифрами та «сущая» правда нашей жизни, о которой мы совершенно отвыкли говорить человеческим языком, и нужно только раз получить интерес к этим дробям, нулям, нуликам, к этой вообще цифровой крупе, которою усеяны статистические книги и таблицы, как все они, вся эта крупа цифр начнет принимать человеческие образы и облекаться в картины ежедневной жизни, то есть начнет получать значение не мертвых и скучных знаков, а, напротив, значение самого разностороннейшего изображения жизни».
Силой воображения одушевить цифры! Увидеть этих реальных Авдотью и Авдея, на которых, по свидетельству статистики, приходилось четверть лошади. Почувствовать себя хоть на мгновение в их шкуре, когда, возмещая три четверти недостающей лошадиной силы, они поднимают копну сена и несут с таким нечеловеческим напряжением, что «положительно даже смотреть-то трудно...».
Вот тут я по-настоящему оценила, чем была статистика для тех, кто умел говорить на ее особом языке, и для тех, кто этот язык понимал.
Интересно упоминание писательницы Валентины Дмитриевой, что в Петербурге в восьмидесятые годы, во время одного из горячих споров группы молодежи о путях революции, молчал и хмурился Александр Ульянов. А когда кто-то стал яростно доказывать, что революцию сделает не динамит, а статистика, Александр усмехнулся и громко выразил свое несогласие.
Конечно, считать статистику чуть ли не главной движущей силой революции было наивно. Вместе с тем мы знаем, какое важное значение придавал статистике Владимир Ильич Ульянов-Ленин.
А мне вспоминается 1920 год. Гражданская война. Голод. Чтобы составить продовольственный баланс страны, необходимы точные данные о положении в сельском хозяйстве.
Помню, дядя Ваня писал маме: «Тревожусь за вас. Не было ли каких столкновений? Учет скота и хлеба стоил нам не только напряжения всех статистических сил, но и человеческих жертв. Да, да... В Острогожском уезде расстреляны белобандитами жена и дочь профессора Анисимова, работавшие по переписи».
Через тяжкие испытания прошли люди, стоявшие у истоков советской статистики.
ЦАРЯ СПИХНУЛИ
Шла зима 1914/15 года. Некоторые учебные заведения нашего города уже работали в две смены, а их здания были заняты под госпитали. Мы, девочки, с воодушевлением шили кисеты для солдат. Клали в них махорку, теплые варежки, печенье, конфеты, бумагу с конвертами, маленькие иконки, освященные у воронежского угодника Митрофания, и обязательно письма, в которых давали доблестным воинам наказ бить проклятую немчуру, сражаться за веру, царя и отечество.
Читали ответные письма в укромных уголках и... сгорали от стыда, потому что, как правило, молодой солдат спрашивал глубокоуважаемую незнакомую, Варю, Нину или Олю, девица она или замужем, и просил прислать фотокарточку, которую он будет хранить на своей груди, у своего горячего сердца.
Письма, приходившие из какой-нибудь одной части, были написаны одним почерком, с теми же самыми орфографическими ошибками и в тех же самых выражениях. Нетрудно было догадаться, что грамотеев среди доблестных воинов совсем не густо. Это несколько расхолаживало.
Взрослые гимназистки не писали писем солдатам, они танцевали с кадетами, мечтали о юнкерах, о прапорщиках.
На гимназических вечерах барышни старших классов на мотив модной «Чайки» — «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером быстрая чайка летит...» — пели иное: «Вот вспыхнуло утро, и выстрел раздался, послышался грохот и гул канонад... Вот прапорщик юный со взводом пехоты старается знамя полка отстоять...» и так далее.
Но были и такие, кому развлечения уже не шли на ум, — эти добились права дежурить в госпитале.
Однажды наша новая подруга беженка Клава Ступоченко принесла в класс напечатанную на папиросной
