Одарка. А когда на экране появлялись герои «Мертвых душ», публика покатывалась со смеху.
Обычно литературное сопровождение картин предоставлялось маме, она была у нас признанным мастером художественного слова. Но «Мертвые души» комментировал еще и папа.
Однажды на такой сеанс попал дядя Ваня, приехавший к нам на несколько дней.
Все шло своим обычным порядком.
Темнота в классе. Затаившиеся в нетерпении ребята, их матери, отцы, даже несколько дедов и бабок, живущих поблизости от школы.
Проекционный фонарь посылает на экран два лица: Манилова с его характерным выражением, не только сладким, но даже приторным, и хитроватое — Чичикова.
Мама читает:
«— Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку?»
Папа растолковывает, что «ревизская сказка» — это список крепостных, за которых помещик должен был платить подать. Учет населения проводился примерно раз в десять лет, а крестьяне, умершие между двух ревизий, числились живыми. Это и навело пройдоху Чичикова на мысль купить по дешевке мертвых, а заложить их в казну как живых. Сколотить капиталец!
Второй кадр. На экране — помещица, сидящая за чайным столом. Голову в спальном чепце она держит несколько набок.
Идет диалог между Чичиковым и Коробочкой:
«— Уступите-ка их мне, Настасья Петровна... Или, пожалуй, продайте. Я вам за них дам деньги.
— Да как же? Я, право, в толк-то не возьму. Нешто хочешь ты их откапывать из земли?»
Чичиков маминым голосом терпеливо объясняет, что покупка будет значиться только на бумаге, что и кости, и могилы остаются прежней хозяйке. Но Коробочка все еще сомневается:
«— Право, отец мой, никогда еще не случалось продавать мне покойников... Боюсь на первых-то порах, чтобы как-нибудь не понести убытку... Лучше ж я маненько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам».
Чичиков еще не успевает произнести в сторону: «Эк ее, дубинноголовая какая!» — а в зрительном зале уже начинается невообразимое веселье. Хихикают девчонки, зажимая рты концами платков, прыскают старушки, откровенно хохочет мужская половина публики.
И чем дальше, тем больше.
Ноздрева с его дремучими бакенбардами, пытающегося навязать своему гостю суку «с усами», встретил уже не смех, а какой-то общий стон...
Но тут веселье подпортил дядя Ваня. Он вдруг взял слово и очень сурово сказал, что смеялся великий писатель над уродствами жизни сквозь слезы. Что не крестьяне, схороненные на погостах, а как раз сами эти помещики и есть подлинные мертвые души. Говорил он что-то и о чиновниках, об администрации. Все как будто бы о далеком прошлом, но, как я после догадалась, намек был на самодержавие, еще не поверженное, но давно смердящее мертвечиной.
Должно быть, кое-кто из присутствующих это сразу понял — зрители притихли.
А когда сеанс окончился и школа опустела, между моими родителями и дядей Ваней произошел короткий, но, видимо, серьезный разговор.
— Напрасно ты, Ваня, заострял и обобщал, — сказал папа с укором, — нам это не рекомендуется.
Дядя Ваня выглядел смущенным:
— Прости, Капитон. Больше всего на свете боюсь навлечь на вас неприятность. Нечаянно прорвалось!
Мама, как всегда в трудных случаях, поспешила на помощь:
— Да выбросьте вы оба это из головы. Слава богу, у нас нет фискалов! Дед Хрисанф, что ли, пойдет доносить?.. Обошлось же тогда...
Что именно обошлось и когда — мне оставалось неизвестным пятьдесят четыре года.
Я не порываю связи со страной детства, благо Чертовицкое чуть не вплотную приблизилось к Воронежу. Бывало, на крестьянской лошадке, а то и пешком двадцать пять верст — долгий путь, а теперь автобус домчит за полчаса.
Вот осенью, в канун полувекового юбилея Октября, брожу по опушке парка (теперь это парк дома отдыха), где некогда сестренка Наташа вела учет птичьих гнезд и вылупившихся птенцов. Подходит стародавний знакомый и бывший сосед наш Андрей Матвеевич Тарарыков. Поздоровались, поделились семейными новостями.
Андрей Матвеевич говорит:
— Все-таки жаль, Капитоновна, маловато я грамоте учился. Записывал бы в тетрадочку, как вы, был бы нынче вроде Нестора-летописца.
— Что это вам вздумалось? — спрашиваю я.
— Да уж слишком заинтересованный народ пошел. Школьники по местам боевой славы ходят. По славянским городищам черепки выковыривают. Все им надо. Ну, а самые утлые деды примерли, — я теперь главная историческая личность. Как насядут: давай воспоминания!
— Неужто и за древние городища с вас спрос? — чуть-чуть шутливо изумляюсь я.
— А как же! Небось их отцов еще на свете не было, когда мы с Капитоном Алексеевичем там всякую археологию раскапывали.
Ученое слово он произносит отчетливо и с явным удовольствием.
Стоим задумавшись, будто прислушиваясь к разбуженному эху — к звукам, голосам, шагам далекого прошлого.
Андрей Матвеевич первым прерывает молчание:
— Не могу вспомнить, Капитоновна, как звали брата вашей мамы... Не того, учителя из Рыкани, а другого... который запрещенные брошюрки привозил.
От неожиданности я почти вскрикиваю:
— Нелегальную литературу? Как? Когда? Разве дядя Ваня...
— Он, он! Иван Карпович, — обрадованно подтверждает старик. — Он привозил, Елена Карповна, крадучись, нам давала, а мы соберемся человека два-три и читаем. Про японскую войну, про царизм... Подписано: комитет РСДРП.
— А потом? — не терпится мне.
— Потом... — Андрей Матвеевич усмехается, — потом вашего дядю жандармы цоп и в каталажку... А папа ваш брошюрки эти хоп и в печку. Ну, значит, и все концы в воду...
— Если в печку, значит, не в воду, а в огонь, — натянуто шучу я, слегка разочарованная скупостью многообещавших воспоминаний.
— Точно, в огонь, — соглашается мой собеседник и вдруг с пафосом, почти ораторским тоном: — Но правдивое слово и в огне не горит, и в воде не тонет... Еще Александр Сергеевич Пушкин предрекал: «Из искры разгорится пламя!» Все так и сбылось. Великий наш Ленин на погибель буржуям разжег мировой пожар — Октябрьскую революцию.
Андрей Матвеевич взглядывает на меня испытующе, оценивая произведенное впечатление. Заканчивает уже своим обычным старчески-хрипловатым голосом:
— Так я и пионерам поясняю...
И долго кашляет.
Мне светло и грустно. Да, ему есть чем поделиться с юными.
А в том, что не совсем точно цитирует вошедшую в историю партии строку, что перенес ее из ответа на послание в Сибирь в само пушкинское послание, пионеры разберутся. Поймут издержки памяти восьмидесятилетнего.
Смотрю на старика глазами своего детства и вижу не сегодняшнего долгожителя, а молодого русоволосого парня — первого книгочея на селе, усерднейшего помощника моих родителей возле волшебного фонаря.
Дальше вижу его в краснозвездной буденовке, потом — в кожанке с папкой, туго набитой подворными списками, протоколами
