class="p1">Легко сказать, но трудно сделать. <...> Я ловил момент, но не поймал и только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно.
Так же невозможно «ловить эпоху», потому что это такой же момент, только побольше.
Другое дело, если сказать: «Запечатлевайте то, что происходит в этот момент». Это совсем другое дело.
Вот например: раз, два, три! Ничего не произошло! Вот я запечатлел момент, в который ничего не произошло.
Я сказал об этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего не произошло (ПВН, 448-449).
В том же тексте Хармс замечает, что он изобрел оригинальный способ «запечатлевать то, что происходит в нашу эпоху, потому что ведь из моментов складывается эпоха» (ПВН, 449).
Этот фрагмент — хороший комментарий к «Историческому эпизоду». Эпоха, то есть исторически окрашенный отрезок времени, здесь описывается как совокупность моментов, или некий большой момент. Поймать момент означает остановить его, сделать время окаменевшим обломком некоего остановленного становления. Поэтому остановка момента, его фиксация равноценна поломке часов. Это, по существу, «стоп машина» из пушкинского анекдота.
Само понятие эпохи формируется в конце XVIII века и отражает складывающееся ощущение, что история не является безразличным континуумом, но членится на куски, каждый из которых имеет начало и конец. Когда Хармс считает «раз, два, три», он не просто фиксирует что-то, он начинает что-то, он как бы предполагает, что его «раз» — это начало. Действительно, понятие эпохи тесно связано с ролью наблюдателя, который осознает момент начала и конца, а в некоторых случаях проецирует начало и конец на временной поток.
Кант, например, различал два типа людей в их отношении к течению времени — «механические умы», которые встроены, как часы, в регулярность временного потока, и гении, прерывающие эту регулярность:
...больше всего способствуют росту искусств и наук механические умы (хотя они и не составляют эпохи) с их будничным рассудком, который медленно продвигается, следуя опыту...[235]
Механический ум не разрывает временного потока, его деятельность соприродна ему, как деятельность постепенного накопления. Гений составляет эпоху, потому что нарушает ход времени. Иначе говоря, для Канта эпоха — это разрыв в непрерывности. Джанни Ваттимо в своем комментарии к этому рассуждению Канта указывает, что «историчность, создаваемая механическими умами <...> противостоит видимой антиисторичности гения»[236].
В греческом языке epoche означает паузу в движении, а также место, где совершилась остановка. В астрономическом жаргоне epoche — это специальная точка, в которой следует наблюдать небесное тело, либо когда оно находится в зените, либо когда оно находится на ближайшем расстоянии от другого тела (то есть включено с ним в отношения констелляции)[237]. Эпоха задается неким совпадением исторического объекта с наблюдателем в некой привилегированной точке остановки истории. Гете, страстно желавший увидеть начало «эпохи», мог заметить в письме Шиллеру (13.7.1796):
Сегодня у меня особый юбилей: со времени моей женитьбы прошло восемь лет, со времени Французской революции — семь[238].
Ганс Блуменберг считает, что сближение исторической эпохи с личной судьбой у Гете — признак индивидуализации исторического периода[239]. Наблюдатель членит эпохи, вписывая в них себя.
Вычленить эпоху означает начать новый счет времени с внеисторической позиции наблюдателя. По отношению к внесобытийному времени это вообще единственная возможность его историзации. Поскольку в момент «счета» не происходит ровным счетом ничего, то событием становится сама фиксация времени: «прошло несколько колов времени» или — «раз, два, три!». Эти «раз, два, три!» отмечают чистое движение времени, как событие, как случай. Но это движение строится из пауз, из моментов остановки, из «колов». «Раз» — время остановилось, «два» — оно замерло снова. Эти паузы, маркированные личным участием наблюдателя, складываются в «эпоху». Включаясь в «эпоху», они перестают быть простым нейтральным счетом, сопоставимым с ходом часов, они становятся исторически индивидуализированными моментами («колами»). «Раз, два, три» оказываются эквивалентны «колам».
5
В таком контексте «раз, два, три» или «пятнадцать колов времени» выступают не просто как некое числовое обозначение, а как определение некоего свойства исторического времени. Числительные в данном случае становятся определениями. «Раз» — это обозначение минувшего момента, «два» — обозначение иного момента. «Раз» и «два» — это определения моментов, означающие, что момент «раз» отличается от момента «два», что он маркирован как отличный, как индивидуальный, ведь из их совокупности постепенно складывается неповторимое лицо «эпохи». В этом смысле «раз» и «два» могут пониматься как имена отличных друг от друга моментов.
Еще Евклид употреблял слово «монас» и как обозначение объекта, который должен быть исчислен, и как обозначение его свойства. В ситуации, описанной Хармсом, момент маркируется самим процессом его называния. Момент приобретает индивидуальность прежде всего потому, что Я отмечаю его словом «раз». Если бы Заболоцкий не называл один момент за другим разными именами, эпоха не обрела бы индивидуального лица. Называние момента отмечает его прежде всего как настоящий момент, как теперь. Именно этим он отличается от всех остальных моментов, расположенных в прошлом или будущем.
Возможно, взаимодействие с наблюдателем едва ли не единственный критерий выделения момента «теперь» из серии прошлых и будущих моментов. По мнению Дж. Данна, серийность временных моментов означает лишь, что они представали перед наблюдателем в определенной последовательности. А это, в свою очередь,
отделяет наблюдаемую систему от системы наблюдателя наиболее эффективным способом, снабжая каждую из этих систем (и это легко может быть доказано) двумя различными системами времен, взаимодействующих в «теперь»[240].
Действительно, временная система наблюдателя в «запечатлении момента» имеет принципиальное значение, она позволяет маркировать движение времени, отсчитывать «раз, два, три».
6
Между седьмым анекдотом о Пушкине, повествующим о чередовании падений Пушкина и его сына за столом, и седьмым (случайно ли здесь совпадение номеров?) «случаем» «Пушкин и Гоголь» есть много общего, но есть и существенное различие. В обоих случаях время события создается мерным чередованием падений. В «Пушкине и Гоголе», однако, случай представлен в виде пьесы. Он и начинается так, чтобы подчеркнуть его принадлежность театру:
Гоголь падает из-за кулис на сцену и смирно лежит (ПВН, 360).
Он и кончается словом «Занавес».
Пьеса отличается от анекдота тем, что она, хотя и изображает момент минувшего, переносит это минувшее в настоящее, реконструирует его в прямом контакте со зрителями. Театр строится на деятельном соположении двух временных систем (наблюдаемого и наблюдателя), каждая из которых обладает своим независимым временем. Обе системы, однако, встречаются в момент «теперь».
Двадцатый
