(ПВН, 393).
Событие здесь (как и в ряде иных текстов) организовано в некоем квазитемпоральном ритме. Ритм этот задается падениями, то Пушкина, то сына (ср. со «случаем» «Пушкин и Гоголь»). При этом «событие» понимается как самодостаточное развертывание некой периодичности, никак не соотнесенной ни с какой иной, внешней периодичностью времени — регулярностью мировых часов. Для того чтобы такая квазивременная система начала работать, необходимо, чтобы часы встали.
3
«Исторический эпизод» повествует об Иване Ивановиче Сусанине — том самом «историческом лице, которое положило жизнь за царя и впоследствии было воспето оперой Глинки». Событийного времени здесь тоже нет. Сусанин — фигура легендарная, возможно, апокрифическая, используя термины Кеннета Берка, имеющая сущность, но не существование. История Хармса рассказывает о том, как Сусанин поел в русской харчевне «антрекот», как у него заболел живот и как, выйдя во двор по нужде, он получил по зубам ковшом, пущенным через окно боярином Ковшегубом. Подлинного события, как и в иных исторических анекдотах, в этом эпизоде нет, но есть одна особенность, представляющая интерес. Хармс дотошно отмечает течение времени, фиксирующее полнейшее отсутствие событийности. При этом он изобретает некую несуществующую старинную русскую единицу времени:
Прошло тридцать пять колов времени, и хозяин принес Ивану Ивановичу антрекот <...>. Вот тут-то и произошла неприятность, так как не прошло и пятнадцати колов времени, как в животе у Ивана Ивановича начались сильные рези. <...> Несколько колов времени Сусанин лежал на земле и прислушивался, но, не слыша ничего подозрительного, осторожно приподнял голову и осмотрелся (ПВН, 387-389).
Слово «кол» для обозначения времени, вероятно, было позаимствовано у Хлебникова, который писал в 1922 году:
Есть корень из Нет-единицы,
Точку раздела тая
К тому, что было,
И тому что будет.
Кол[232].
«Кол» для Хлебникова — это прежде всего «раскол», «разрез», это мнимая точка («корень из Нет-единицы»), отделяющая прошлое от будущего. Это момент «теперь», не имеющий собственной длительности, но необходимый для того, чтобы мыслить время как то, что было «до» и будет «после».
У Хармса «колы времени» отмечают условную длину неких пауз, периодов бездеятельности — ожидания антрекота, лежания на земле. Это моменты, когда время замирает в некоем «теперь», замирает или движется как что-то совершенно автономное от события, то есть как нечто парадоксально обездвиженное, как нечто остановленное «колами».
Флоренский в своих этимологических штудиях приводит наблюдения Миклошича, который
...сравнивает слово «вре-мя», старо-слав. врѣ-мѧ с vert-men от врът-ѣ-ти, как коловорот, с чем можно было бы сблизить пре-врат-н-ый, о времени[233].
То, что время, как некое вращение на месте, может описываться как «кол-оворот», хорошо выражает хармсовское понимание времени в истории с Сусаниным. Кол стоит на месте и вращается — пятнадцать раз, тридцать раз и т. д. Кол оказывается своего рода осью исторических часов без стрелок.
Время приобретает автономный смысл именно тогда, когда событие как бы совершенно исчезает. В параллельных сериях времени и событий темпоральный ряд имеет смысл именно тогда, когда события нет. Хармсовская логика примерно такая — когда ничего не происходит, изменения не могут измеряться событиями и, соответственно, отношениями «до» и «после». Именно бессобытийные куски вынуждают наблюдателя прибегать к абстрактной временной шкале. Еще Льюис Кэрролл описывал в «Сильвии и Бруно» людей, которые «накапливали ненужные часы», с тем чтобы использовать их после, когда возникнет нужда во времени[234]. Часы становятся почти материальными объектами именно тогда, когда они ничем не отмечены.
Любопытно это обозначение временной шкалы у Хармса не через «колы», как у Хлебникова, а именно через «колы времени». Хармс берет школьное обозначение единицы — кол — для обозначения единицы времени. Таким образом, кол оказывается не обозначением единицы определенной длины (как, например, час или минута), а именно эквивалентом самого понятия «единица времени» — потому слово «время» всегда присутствует в тексте.
Иными словами, Сусанин бездействует сначала тридцать абстрактных единиц времени, потом пятнадцать единиц времени и, наконец, «несколько» единиц времени. Поскольку мы не знаем размера единицы, то это указание мало что сообщает, если, конечно, не считать информацией то, что Сусанин ждет антрекота вдвое дольше, чем резей в животе.
Мы имеем отрезки времени неопределенной длины, поделенные на неопределенные единицы. Единицы эти, однако, не чистая абстракция. Слово «кол» отличается от слова «единица» гораздо большей семантической конкретностью. Кол — это, конечно, оценка по пятибальной шкале, но это и заостренная палка (смутно отсылающая к сусанинской «дубине» народной войны). В рамках же архаизирующего стиля текста «кол» выступает и как некая пародийная старая реалия. Это как бы единица, но обладающая образной конкретностью деревянного кола. Но это еще и знак некой неподвижности, остановки. Когда что-либо стоит колом, предмет теряет пластичность, текучесть. Кол — это и полная абстракция в плане обозначения отрезка времени, и некая невнятная конкретность.
Хармсу принадлежит стихотворение, в котором он описывает, каким образом «колы» соотнесены с регулярным, абстрактным временем:
Вечер тихий наступает.
Лампа круглая горит.
За стеной никто не лает
И никто не говорит.
Звонкий маятник, качаясь,
Делит время на куски,
<...>
Я лежу задравши ноги,
Ощущая в мыслях кол!
Помогите мне, о Боги!
Быстро встать и сесть за стол.
(Х1, 239)
Маятник членит время на куски, и эти куски, эта дробленая текучесть превращается в сознании в колы. Кол — это обломок времени, усвоенный сознанием, парализованным членением временного потока. Каждый удар часов — это кол, не позволяющий сдвинуться с места, встать.
Поскольку кол — это пародийная реалия прошлого, он как бы обозначает историческое время как совершенно особое, специфическое, присущее только определенному историческому периоду. Речь идет об иллюзии историзма, спроецированной на само время истории. Сформулирую иначе: в контексте истории, когда все: речь, нравы, политика и т. д. — должно быть «историзировано», само время также должно подвергнуться историзации. Время, сохраняя регулярность, теряет свою универсальность. В XVII веке оно движется как-то иначе, колами, а не минутами. Мы, однако, не знаем значения «кола», а потому, историзируясь, время становится еще более абстрактным.
4
Идея, что историческое время, принадлежа минувшему, отличается некими специфическими чертами, обсуждается Хармсом в тексте, условно названном «Я решил растрепать одну компанию». Речь здесь идет о «ловле момента», как если бы момент сам по себе был отмечен некой спецификой:
Я слышал такое выражение: «Лови момент!»
