хочется в минуты любви, и убивают любовь к вам» (105).
Но если читать тексты Харитонова подряд, то можно увидеть, что параллельно с сетованиями на собственную слабость («я человек хуже всех слабый в канаве» [217]) Харитонов все чаще начинает сооружать и своеобразную апологию слабости. Так, например, уже в «Один такой, другой другой» именно «физически слабый рабочий», хотя и вынужден уступить «физически сильному рабочему» выгодный заказ, оказывается в итоге участником череды любопытных приключений, наследником «увлекательных знакомств» и московской квартиры (93_94) В «Непьющем русском» в 1979 году появляется гимн слабым людям: «Дай Бог всем счастья и вечной жизни всем товарищам моим и всем людям кто тоскует и плачет и нелеп и временами слаб а вдруг как сочинит как поразит как схватит за сердце как исторгнет» (284). В «Слезах на цветах» в 1980-м Харитонов приравняет слабость к героизму: «Какой он герой слабости!» (305), «Вот какая слабость (геройская)» (307). И наконец, в тексте 1981 года «В холодном высшем смысле» Харитонов прямо назовет слабость – силой: «Слабость это сила тончайшая, недоступная, невидимая тупому глазу, победа всегда за ней» (328).
Мы как будто бы видим поступательное движение от слабости физической к слабости метафизической – к особой философии слабости: «Я хочу сказать, что только слабый, только тот кто боится физической боли и не бьет других, тот человек» (328). Однако в основе этого движения лежит вовсе не этика, но скорее гимнастика. Можно вспомнить, что Александр Румнев жаловался на излишнюю «зажатость» актера Харитонова[587]. Чтобы стать «героем» в театре или кино, Харитонов должен был снять этот «зажим» – должен был расслабиться. Так (в «свободном танце») слабость оказывалась не личной причудой, но профессиональной необходимостью, не недостатком, но преимуществом тела.
Спустя много лет идея слабости как «преимущества тела» будет проведена Харитоновым на совсем другом, куда более субверсивном материале; вот две цитаты, в которых «слабость» играет ключевую роль: «он так сожмется губы закусит больно больно я приостановлю потерпи потом все время будет туда хотеться ляг лягушечкой он ослабеет» (210), «Прямо дает ему гинекологические советы, достает ему лучший вазелин. Нет, мазь Гаммелиса; противовоспалительное и расслабляющее сфинктер» (309). Перед нами очередная – на этот раз шокирующая своим натурализмом – связка слабости и гомосексуальности; и теперь речь идет уже не об общем «пониженном тонусе» тела и не об эстетическом восхищении «героями слабости» – но о конкретном навыке расслабления конкретных мышц, являющемся условием успеха гомосексуального коитуса.
Таким образом, «слабость» оказывается и препятствием, и подспорьем; в харитоновских текстах она одновременно маркирует как условие возможности (ибо облегчает пенетрацию), так и условие невозможности (ибо затрудняет знакомство) однополой любви. Это даже не «помеха в самом предмете», на которую сетовал Харитонов в «Жизнеспособном младенце», – но место, где смысл постоянно размывается, оборачивается вокруг самого себя, становится собственной противоположностью. Говоря иначе, «слабость» функционирует почти точно так же, как знаменитый «гимен», описанный Жаком Деррида, – понятие, означающее и преграду для брака, и его осуществление, а следовательно – устранение любых различий: «Гимен, уничтожение различных терминов, слитность и смешение коитуса, брак, смешивается с тем, из чего он, как кажется, происходит, – с гименом как защитным экраном, ларцом девственности, девственной плевой, очень тонким и невидимым покрывалом, которое перед истерией сохраняется между внутренним и внешним женщины, следовательно, между желанием и выполнением»[588]. Подобно «гимену», слабость создает «различие без определимых полюсов, без независимых и необратимых терминов»[589], «иллюстрирует подвешивание различающихся терминов»[590] – а потому и в текстах Харитонова нужно искать вовсе не противостояние «слабости» и «силы», но лишь различные модуляции слабости.
Именно такие модуляции – когда преимущество превращается в недостаток, а потом вновь становится преимуществом – лежат в основе эпизода с «судебно-медицинской экспертизой мужеложства», которой шантажировали Харитонова на Петровке, 38 (выбивая из него признание в убийстве Волкова [1: 275]). Парадоксально, что сама идея подобной процедуры являлась порождением политической оттепели: с начала 1960-х годов, в рамках борьбы за усиление «социалистической законности», следователям, ведущим дела по 121-й статье, был вменен поиск «объективных» доказательств «мужеложства»[591]. В «Слезах об убитом и задушенном» «садистскую выдумку» (228) судебно-медицинского обследования на предмет «мужеложства» персонифицирует фигура профессора Михаила Авдеева, автора классических советских пособий на данную тему: «Судить и бить надо было тех кто судил и тех кто с дачами в высших чинах профессоров был экспертом судить и бить по голове надо сволочь Авдеева сытого с партийным билетом в кармане сволочь профессор или академик» (228). Так, в книге 1968 года «Судебно-медицинская экспертиза живых лиц» Авдеев уделяет целую главу экспертизе «при расследовании дел о мужеложстве», где подробно описывает проведение «пальцевого исследования» и работу с «ректальным зеркалом»[592].
Ввиду совершенной реальности подобной экспертизы Харитонов обдумывает, способны ли ее результаты доказать факт гомосексуальных контактов – и успокаивает себя тем, что это невозможно: «если только захватить тут же после coitusa можно найти следы; а если прошел хоть день, все давно отмыто. Какая-нибудь натертость и застарелые рубцы в заднем проходе ведь можно сказать что и от запоров, от клизм, и тут уж ничего не доказать; или хоть от онанизма рукояткой сверла» (228). Такие рассуждения выглядят логичными, но вместе с тем выдают известную наивность Харитонова относительно новейших методов экспертизы, которыми располагает в конце 1970-х советская власть. Дело давно не ограничивается визуальными осмотрами и мануальными исследованиями. Уже в 1966 году для выявления гомосексуалов специалисты проктологической лаборатории Министерства здравоохранения РСФСР разработали специальные приборные комплексы, измеряющие тонус прямой кишки: датчики, основанные на принципе гидравлического смещения, и записывающие устройства, позволяющие получать так называемые сфинктерограммы: «При исследовании датчик вводят в анальное отверстие. Давление сфинктера на датчик передается на записывающий механизм, который фиксирует тонус сфинктера в графическом изображении. Затем предлагают свидетельствуемому с усилием сжать датчик, введенный в прямую кишку, фиксируя новую отметку на миллиметровой бумаге»[593]. Дискуссия о преимуществах «сфинктерометрии» перед «грубыми догадками, полученными методом пальпации», велась в журнале «Вопросы травматологии» в том же 1966-м[594]. Очевидно, дойди дело до такой (технически продвинутой) «экспертизы мужеложства», аргументы Харитонова про «запоры и клизмы» оказались бы напрасными.
И в этом мрачном медико-криминологическом контексте мы снова видим двусмысленную, противоречивую работу слабости, так напоминающую о дерридеанском «гимене». Согласно выводам Ильи Блюмина, разрабатывавшего метод «сфинктерометрии», у пассивного гомосексуала, с одной стороны, регистрируется «снижение тонуса анального жома», но с другой стороны – «усиление волевого сокращения [сфинктера]» (в среднем прибор выдает отметку давления в 18 миллиметров ртутного столба вместо стандартных 12 миллиметров)[595]. Получается, что слабость определенных мышц может – парадоксальным
