увы, оборванные его смертью.
Таким образом, мы приходим к выводу о парадоксальном генезисе харитоновского концептуализма – концептуализма, рожденного не из холодного анализа идеологических предпосылок собственного письма, но именно из стратегии «транспарентизации», из обжигающего страха перед вездесущими карательными органами СССР. Основой концептуалистской поэтики в случае Харитонова становится тело автора (обладающее рядом «ненормативных качеств» и «ненормальных склонностей», а потому подлежащее строгому надзору), привычка «отлипать» и смотреть на себя «со стороны» оказывается перенятой у советских следователей, а знаменитая концептуалистская «метапозиция» воспроизводит не что иное, как позицию МВД и КГБ, позицию всевидящего Государства.
Именно транспарентизируя, провинцифицируя и миниатюризируя тексты, Харитонов пишет произведения «великого пятичастия», к разбору которых мы теперь переходим.
7. Текст 1: «Слезы об убитом и задушенном»
В начале 1979 года Харитонов соединяет множество прозаических и поэтических фрагментов, сочинявшихся им в период с 1977-го по 1978-й[581], в большое произведение, которому дает название «Слезы об убитом и задушенном». Несмотря на изобилие затрагиваемых тем, главным событием, вокруг которого организуется текст, является убийство харитоновского друга Александра Волкова:«! здравствуй дорогой Саша! Ну Как Там Живется На Том Свете? это я пришел отдать должок» (239). Харитонов не желает верить в то, что преступником был родной дядя Волкова («Бедный Вс. Н. Он помогал Саше, приносил ему еду потому что был одинок. Саша добрый и несчастный. Ветер дует страшно мы в теплых домах а он острижен наголо в камере с резким электрич. светом хотя его вина не доказана» [229]), и позднее его интуиции подтвердятся: выяснится, что Волков стал жертвой двух молодых людей, с которыми познакомился на вокзале и привел к себе домой (1: 275). Собственно, одно из очевидных достижений «Слез об убитом и задушенном» заключается как раз в том, что Харитонову удается поднять эту заурядную криминальную историю до высот настоящей трагедии, оплакивающей одиночество и беззащитность человека.
И потому Волков для Харитонова – не просто презираемый всеми «киноведик»[582] и погибший интимный друг[583]. Неспособный сопротивляться грубой физической силе и задушенный уголовниками в собственной комнате, он рассматривается Харитоновым как почти аллегорическая фигура, выражающая опыт жизни гомосексуала в СССР («все вы – задушенные гомосексуалисты», – спустя год напишет Харитонов в «Листовке» [313D-
И здесь нужно отметить, что, согласно Харитонову, главным качеством советского гея (качеством, которым сполна обладал и убитый Волков) является слабость. Это убеждение расположено в русле вполне определенной (и довольно специфической) традиции истолкования мужской гомосексуальности в России – восходящей к рассуждениям Василия Розанова о «мужедевах» и мыслям Павла Флоренского о «гипомужчинах». Следуя такой традиции, Харитонов описывает советских геев как жеманных, манерных и слабых существ. Мотив любви именно к слабым мальчикам проходит через всю харитоновскую прозу: «Я люблю тебя слабого» (52), «А я тебя люблю что ты слабый и бездарный» (253), «Слабые мальчики (и девочки), распустите, пожалуйста, слух, что я тиран. И я вас буду любить» (309). И если в США к концу 1970-х годов формируются брутальные гей-субкультуры chabs и bears, то советские гомосексуалы в текстах Харитонова намеренно идентифицируют себя как «слабый пол»: «У всех клички, та Джульета, та какая-нибудь Жаклин» (290), «Он научил меня откликаться только на женское имя. И в душе и в теле сознавать себя ею» (ЗЮ), «Ну который представляет себя женщиной ему-то еще ладно, а который за мущину» (242). Недаром харьковские геи, упоминаемые Харитоновым, пьют «так называемый слабенький» кофе (243). Недаром гомоэротическое влечение Харитонов понимает как возможность «поддаться слабости влюбляться в самих себя» (312). И недаром он убежден, что в любых «сильных» манифестациях гомосексуальности нет никакого смысла («Западный закон позволяет нашим цветам открытые встречи, прямой показ нас в художестве, клубы, сходки и заявления прав – но каких? и на что?» [314]).
Эта принципиальная слабость всех советских геев имеет довольно неожиданное следствие – несчастную любовь. «Слабые мальчики» мечтают о сильном мужчине, однако претендующий на их внимание Харитонов вовсе не чувствует себя сильным.
Ровно наоборот – он тоже очень слаб.
Генезис своей слабости Харитонов возводит (в довольно физиологическом ключе) к раннему детству, когда родители вынуждены были отправить его в Сталинск: «Его вскормили на искусственном молоке. На простом материнском молоке желудочек закаляется, а искусственное усваивается без усилий и разнеживает. И впредь он просит одну слабую нежную еду. Он уже не станет жить в походных условиях и легко расклеится при любом вмешательстве жизни в его теплицу» (181). Харитонов, действительно, плохо развит физически; в частности, одна из двух троек в его школьном аттестате – по физкультуре[584]. Мотивы физической слабости регулярно возникают в харитоновских текстах: «Да, надо было что-то когда-то в каком-то возрасте преодолеть, залезть на брусья, не побояться сорваться» (305), «Мой пониженный жизненный тонус заметил еще С. в 1961 г. Так что же говорить о теперь. И это складывалось и в школе на физкультуре и в координации» (298), «Для жизни не хватало ритма и сил» (294). Помимо физических кондиций, слабость проявляется и в харитоновской излишней деликатности («я боюсь фамильярности потому что страшно боюсь ответить на возможную грубость» [261]), и в периодических приступах ипохондрии («Вчера как-то странно тянуло яйцо и это могло быть началом рака или туберк. яичка, но все ушло» [245]), и даже в том, что Харитонов почти не употребляет крепких напитков[585].
Здесь нужно отметить, что во внешности и в поведении самого Харитонова никогда не было ничего подчеркнуто женского или жеманного[586]; речь, скорее, идет о некоем его внутреннем самочувствии. Но именно потому, что он слаб, что зачастую ощущает себя почти как девушка («Я кисейная барышня» [245]), Харитонов обречен на неудачу в любви. В том числе об этом рассказывает нам «Духовка», где главному герою просто не хватает сил, чтобы сопровождать Мишу: «[Миша] Предложил сплавать на остров, для меня будет пределом туда и обратно. Я вида не показал, там посидели немного, он сразу хотел назад, я предложил посушиться, последние метры я с большим трудом» (23), «Я устал, остров и столько за день ходил, больше решил туда не идти» (24), «Он еще звал на остров, но у меня память свежа, как я тогда устал; и там был подъем, а тут холодно; он думает, я как он, пусть без разрядов» (27). Об этом и множество других зарисовок (посвященных капризным слабым мальчикам, ищущим сильного мужественного партнера): «Я слабый как и вы, а вы можете до умопомрачения только с полнокровным крепким молодым человеком» (90), «Но эти слезы и слабость, чего вам так
