Калмацкое Павел Иванович. Он ездил в райком и райисполком с докладом.
В райкоме ему записали выговор за недостаток бдительности, слабость общественных мер против кулацких элементов, за медлительность и излишний либерализм к самым злостным зажимщикам хлеба. Наказание он принял с большой обидой, тяжело его пережил. Утешало только то, что добился в районе срочной помощи погорельцам. Райисполком выделил большую сумму под долгосрочную ссуду, разрешил неурочную, притом бесплатную, порубку строевого леса и уменьшил план по сдаче хлеба государству, чтобы заготовленное и ссыпанное в казенный амбар зерно можно было раздать нуждающимся.
Дождавшись его приезда, погорельцы заволновались. Не отвечая на их вопросы, он сошел с ходка, подвернул вожжи к оглобле, набычившись, прошел в сельсовет. Волнение среди погорельцев усилилось:
— Кажись, с пустыми руками приехал?
— Сердится. А мы виноваты, что ли? Ведь от горя свету не видим!
— Эх, браты-сельчане, не миновать нам ехать по деревням на погорелое место собирать.
— Только по миру, больше нет ходу никуда.
— Сильно много нас, нищих-то. Всех мир не прокормит.
— Чем бедовать, лучше уж сразу голову под крыло, один конец!
Лишь Осип Куян, благодарный за отпущенные ему грехи, не терял уверенности.
— За зря, мужики, раньше времени ахаете. Советская власть в нужде не оставит. Мы сами ее забижаем, власть-то, она же к нам всем сердцем принадлежит. Подождем!
Он оказался прав. Вскоре из сельсовета вышел сияющий Тимофей Блинов.
— Молитесь богу, мужики, за здравие советской власти. Павел-то важную решению из Калмацкого привез. Вырешили нам подмогу. Не пропадем!
Стало известно, что хлеб выдадут из казенного амбара по количеству едоков в семье с расчетом, чтоб хватило до нового урожая, что всем погорельцам выдадут денежную ссуду и ордер на порубку леса. Голодать и нищенствовать никому не придется.
Солнце клонилось уже к закату, когда Октюба снова наполнилась многоголосым шумом. Но на этот раз она шумела радостно, весело. Со всех сторон к казенному амбару подъезжали на пустых подводах погорельцы. Становились в очередь. Перекидывались замечаниями с караульным Михеем; закрыв в караульную избушку неразлучную бердану и лохматого пса Кудрю — своего боевого помощника, он деловито проверял весы с саженной железной дугой.
Федот Еремеев и Антон Белошаньгин сами наблюдали за выдачей зерна. Санька Субботин вел список получателей. Для него вынесли из сторожки стол и табуретку, усадили рядом с весами. Грамотному человеку, как и гармонисту, — всегда почетное место.
Первым по списку получил десять пудов пшеницы Иван Якуня. Мужики посмеялись над ним: он всюду первый. Первый бедняк, первый погорелец! За ним получил зерно Осип Куян. У него дрожали руки, со взмокшего лба крупными каплями падал пот. С трудом завязав мешки и оттащив их на подводу, Осип долго присматривался к списку, неуклюже вертел ручку, не зная, как расписаться. Наконец, напрягаясь и краснея, поставил вместо подписи три жирных креста.
— Грамоте учиться надо, Осип Степанович! — солидно заметил ему Санька. — На крестах далеко не уедешь. В ликбез хоть записался бы.
— Худо без грамоты! — согласился Осип. — Вроде, как косоглазый. Правильную жизнь видишь не прямо, а по обочинам. Натуральности нет никакой. Вроде, она, жизня-то, тоже кособокая. Чуток из-за этого в контры не попал.
— А с Якуней помирился?
— Да уж чего баять зря. Я и в ту пору супротив его зла не имел. Обида брала: не по-суседски он сделал.
Прежде чем взяться за вожжи и тронуть подводу, Осип остановился в раздумье, словно не зная, в которую сторону ехать. Потом круто повернулся к Антону Белошаньгину, отвесил земной поклон.
— Ты, Осип, одурел, что ли? — прикрикнул на него Белошаньгин. — За кого меня принимаешь: за Большова либо за Проню Юдина? Чего спину гнешь?
— Не тебе кланяюсь-то, Антон! Через тебя — обществу! Сумлевался я насчет заготовок. Полагал, забижаете вы мужиков с Первой улицы, гребете с них хлебушко не знай для кого. Значит, не в ту сторону глядел. А оно вон как: общество для общества и живет!
— Ладно, поезжай! Эх ты-ы, матушка-темнота!
На дороге, посреди улицы, стояли Егор Саломатов, Степан Синицын, Андрон Чиликин и Михей Шерстобитов. Вскоре к ним присоединился и Юдин. Шипели между собой:
— Наш хлебушко делют!..
С гордым и независимым видом проехал мимо них Иван Якуня, потом Осип Куян, Тимофей Блинов и еще многие их бывшие батраки, должники и работники. Ни один не снял шапку, не оглянулся на хозяев.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Прошла неделя. Саньке приходилось теперь спать совсем мало. По предложению Павла Ивановича Федот назначил его избачом. Дни и вечера были заполнены до отказа. А работы не убывало. По примеру Федора Балакина он писал письма под диктовку неграмотных баб и старух, читал мужикам газеты, рисовал плакаты и лозунги, но чаще всего Павел Иванович посылал его на помощь Ефиму Сельницыну. Комиссии по хлебозаготовкам перестали уговаривать и убеждать богатых первоулочных хозяев. Их вызывали на бедняцко-середняцкие собрания, ставили лицом к народу, и ни один кулак не выдерживал. Даже Прокопий Юдин согласился вывезти в казенный амбар пятьдесят пудов. Самогонщики притихли. Погорельцы расчищали горелую землю, копали новые погреба, вывозили из лесу строевые бревна и рубили срубы.
На полях наливались колосья. Прокаленная земля покрывалась трещинками. Надвигалась страда. Уже постукивали по наковаленкам молотки, отбивающие литовки с граблями. Мужики отскребали от прошлогодней грязи серпы, чинили телеги и холщовые пологи.
Собрание октюбинской партийной ячейки поддержало предложение Фомы Бубенцова об общественном гумне. Комитет бедноты решил покупать молотилку. Слух об этом побежал из двора во двор. Бедняки, особенно безлошадные, радовались. Жители Середней улицы начали чаще захаживать в сельский совет, узнавать нельзя ли им тоже попользоваться общественным гумном. Молотьба на кулацких молотилках обходилась дорого. Санька написал в стенгазете:
«Общественное гумно — удар по кулацким элементам!»
Место для гумна выбрали по соседству с гумном Прокопия Юдина, на пустыре. Дед Половсков, которого назначили старшим по городьбе гумна и расчистке места для скирд, посмеивался:
— Потягаемся с Прокопием Ефимовичем! Небось, нынче у него молотильщиков будет мало. Придется цену сбавлять.
Потом снова наступили тревожные дни. Стало известно, что Фенька Кулезень сбежал из Калмацкой административной части. Тимофей Блинов, ездивший в Черную дубраву смотреть хлеба, видел его в кустарниках и передавал, будто грозится Фенька расправиться с Санькой. Ночью приходил Иван Якуня, рассказывал о появлении Кулезеня в Октюбе. Словно вор пробирался он огородами к избе Ефросиньи. Павел Иванович и Федот Еремеев собрали актив, окружили Ефросиньин двор, но Кулезень успел ускользнуть. Передав Ефросинье какой-то наказ, он снова скрылся в лесу. На следующий день дебелая просвирня тоже куда-то исчезла. По-видимому, она поступила
