class="p1">– Вообще не смешно, – обронил Решетов.
– Гадость какая, – вспыхнула Аня.
Зотов хмыкнул и сказал:
– Если после войны детей заведу, ты, пожалуйста, от них подальше держись со своими рассказами.
– Вы чего? – сконфузился Федор. – Я хотел обстановочку разрядить.
– Спасибо, не получилось, – Зотов повернулся к Решетову. – Ладно, уболтал, обороняем деревню. Не скажу, чтобы мне это нравилось, но про кашу ты верно сказал, придется хлебать. А излишки надо отдать, жадность - отвратное качество. Все лишнее передать Аверину, оставив необходимый минимум боеприпасов, тяжелого вооружения и продовольствия в расчете ведения боевых действий на три-четыре дня. В любом случае, чую, ноги уносить будем в спешке.
– Ой, дураки, – Анька скорчила рожицу. – Как есть дураки. Обороняльщики выискались. Ладно, дело ваше, а я пойду по деревне гулять.
Она гордо задрала курносенький нос и упругой, легкой походкой направилась в сторону ближних домов.
– Бабу не спросили, – Решетов, сокрушенно вздохнув, кивнул Аверину. – Пошли, кровопийца, чуюобдерешь меня, словно липку.
– Мне много не надо! – залучился начищенным самоваром Аркаша, беря капитана за локоть. Они пошли в глубь деревни, предстоял банальнейший, мелочный торг, шантаж и угрозы. Зотова с собой не взяли, на том и спасибо.
– Принесла нечистая, – сплюнул стоявший рядышком Шестаков. – Это не интендант, а холера приставучая, натурный капиталист.
– Ты слишком строг, Степан. Человек просто работает, – спокойно сказал Зотов.
– Ага, знаю я, как он работает, насмотрелся.
– Методы, противоречащие революционной законности?
– Ты эти словечки свои, заумные, брось, – огорчился Степан. – Жуть этого не люблю. К нам в семнадцатом хлюст один из райцентра приехал, тож непонятно балакал, образованьем давил: «имперьялизм», «мировая революция», «Карла Маркса», «пролетарьят». Мужики послушали малясь, с повозки стащилида надавали почем попало. Враз про умности позабыл, верещал на самом простецком наречии, стал ближе к народу, значится.
– И меня будешь бить?
– Тебя? Тебя нет, ты из начальников, может самого Сталина видел. Бить не буду, но обижусь крепко. Я обидчевый, так и знай.
– Учту, – совершенно серьезно кивнул Зотов. – Так чего там с капиталистом?
– А капиталист он и есть! – доверительно сообщил Шестаков. – Эксплутатор. Крохобор и гад мироедский, а еще и психованный. Весь такой мягкий и добренький, а как кус пожирнее увидит, аж выворачивает его. Я по первости на продзаготовке служил, винтовочку мне Марков не доверял, ты грехи мои знаешь. Это я попозжа в геройские партизаны-то выбился. А зимой по хозяйству батрачил: воду таскал, дрова колол, баб куханных тискал. Как щас помню, в декабре Решетов со своей бандой к нам прибился, а апосля Нового Года и Аркаша пришел, он тогда не такой поросью был, по лесам видать намотался, ослаб. Я его в бане мыл, он шайку в руках удержать не мог и с копыт падал от малого ветру, кожа бабьим передником на брюхе обвисла. Благодарил Аркаша меня, слова ласковые говорил, лучшим другом прозвал, а как на должность вскочил, пришел нашей дружбе конец. Командовать стал, помыкать, Шестаков туда, Шестаков сюда, где Шестаков, ядрен корень. Я уж прятаться от него стал, че я, собака ему? Прислужек у нас в семнадцатом году извели, спасибо товарищу Ильичу. А время голодное было, крестьянин еще не определился с кем ему по пути. Жили в лесу Христа ради, кто что подаст, стол дивно богатый. С утра мороженая картоха, в обед мороженая картоха, вечером она же, проклятая, только чаю залейся… из картошных очистков. От того чаю на брюхе урчало красиво, словно в городских филармониях побывал.
– А Аверин продовольственную проблему решил, – догадался Зотов.
– Решил. Начали мы по деревенькам лесным наезжать, Аркаша кобелем вислоухим попрыгивал, агитировал мужиков. Ласково, уговорами. Ласку-то кто не любит? Гитлер-падлюка, и тот верно жмурится, кады гладят его. Аркаша, значится, ласково разговаривает, а мы по заду стоим с винтовками, намекаем. Мужики сразу сговорчивей стали. Появилось у нас и мясо, и молочко, и сметанка, и сало. И все по добру, с лаской и уважением. А в Угорье вышла промашка. Мужички местные заартачились, ну ни в какую. Дескать ежели будем партизанов кормить, немцы нас без разбору в могилки уложат. Вот тогда Аркаша и психанул. Я прям видел, как он закипает. Вродь ток улыбался, а тут раз, гляделки, как у быка нехолощеного, налились, и щека мелко дергаться стала. Сцапал ближнего мужика за грудкии давай рукояткой нагана по морде хлестать. Орал матерно, аж слюни летели, убить обещался, еле мы его оттащили. Троем скручивали, сильный, как бес. Форменный псих.
– У каждого свои недостатки.
– Оно так, – согласился Шестаков. – Мужик тот побитый едва Богу душу не отдал, а остальные смирились, сразу и свинка лишняя отыскалась, и пшанички двадцать пудов, и самогонки проклятойдля отравы православной души. А Аркашу я с той поры стороной обхожу.
– Тебя послушать, ты один лучше всех.
– А нет? – хитро прищурился Шестаков.
Зотов страдальчески закатил глаза.
– То-то и оно, – подмигнул Шестаков. – Ты меня держись, главнокомандующий, за мною не пропадешь. А то шлендают тут всякие завхозы и бабы…
– И Ерохину опасаться прикажешь? – удивился Зотов.
– Ее-то в первую очередь, все беды на белом свете от баб. Вот чего пришла-то она?
– Обоз привела.
– Ага, привела, – скривился Степан. – Хер там бывал. Откуда ей лесные пути дороженьки знать? Она ведь не отсюда, я говорил. Это тебе не в разведку под видом девки деревенской по гарнизонам мотать. Гарнизоны оне дорогами связаны, разве слепой не найдет. А тут чаща. В обозе у Аркаши местные мужики, один знакомец мой, Мирошка Котлов, чего стоит. Дурак дураком, пока на империалистической и гражданской сражался, ему жена каким-то макаром двух сынов родила. Ничего, воспитал. Зато лес знает, на охоте с измальства лет. А Анька по какому-то другому делу пришла.
Остаток дня Зотов провел бесцельно болтаясь по притихшей деревне. Партизаны готовились к обороне, обживая полицейские окопы и доты, таскали боеприпасы, определяли сектора огня. К вечеру небо затянули низкие тучи, начал накрапывать противный, по-осеннему нудненький дождь. Пришлось укрыться в ставшем родным кабинете директора. Шестаков, мотнувшись по Тарасовке, добыл котелок вареной картошки и свежего, только из печки хлеба, с хрустящей корочкой и нутром, на разломе исходящим горячим, ароматным парком. На примусе уютно заурчал чайник. Только вскрыли пару
