считал наиболее сильным выражением дарования Бунина.
Из «тысячи вещей», невысказанных тогда в Париже, по меньшей мере три четверти имели отношение к литературе. И этот разговор, которого он, может быть, желал, судя и по надписи и по этой фразе в воспоминаниях, и который поддержан был двумя комплиментарными рассказами Набокова, то есть односторонне и заочно, окончился надгробно и тоже, понятно, односторонне.
Некоторые специалисты, писавшие на эту тему, полагают, что конец «Красавицы» стилистически соответствует внезапной смерти героини в конце длинного периода[23]. И впрямь, так кончается «Весна в Фиальте», и «Совершенство», и, вероятно, «Алеппо». Тем не менее я думаю, что стрела последней фразы «Красавицы» попадает в мишень благодушной пародии и оперенный ее хвост покачивается в дружеском приветствии. Вот она: «…умерла от родов. Это все. То есть, может быть, и имеется какое-нибудь продолжение, но мне оно неизвестно, и в таких случаях, вместо того чтобы теряться в догадках, повторяю за веселым королем из моей любимой сказки: Какая стрела летит вечно?[24] – Стрела, попавшая в цель».
Выделено, конечно, мной.
В апреле 1941 года Бунин кончает свой (до невозможности слабый и затяжной) рассказ «Натали» схожей фразой, чертой, отделенной от предыдущего и служащей кратким эпилогом: «В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах». Как странно, до нелепости: Бунин, разумеется, не мог иметь в виду ответной пародии и едва ли вообще помнил «Красавицу», но Набоков умер хоть и не в одиночестве и, сколько известно, не мучительно, но зато на Женевском озере, и его недоношенный последний роман появился на свет посмертно и мертворожденным, уже в другую эпоху и на другом берегу.
Английское междометие
(Заметки о посольстве лорда Дурама в Петербурге в последние годы жизни Пушкина)[25]
1
Об английских интересах и сношениях Пушкина, за вычетом сравнительно кратковременного увлечения офранцуженным Байроном, написано недостаточно, хотя известные работы Яковлева и Алексеева, а позже Сайтанова, показали, кажется, важность глубокого изучения этой темы. Замечательно, однако, что Англия всегда была и остается в относительном небрежении по сю сторону пушкиноведения. Между тем явный и живой интерес и, может быть, менее явная склонность зрелого Пушкина к современной английской литературе и вообще к Англии должны бы, кажется, привлекать к себе внимание как ученого-филолога, так и биографа с психологическим чутьем. Последнего в особенности еще и оттого, что склонность эта росла по мере усиления презрительного отношения Пушкина к французской словесности и вообще к Франции. Тут скрыто много нового материала, углубление в который располагает между прочим задуматься о том, каким образом у человека тонкой организации литературное предпочтение может определить политическое или каким образом художественный вкус навязывает частные взгляды и пристрастия, до искусства собственно не относящиеся. (Само собою разумеется, что у человека, лишенного такого вкуса, это все происходит как раз наоборот.)
К каким бы выводам тут ни пришел будущий исследователь, нельзя никак видеть простую случайность в том известном факте, что поздно вечером 26 января 1837 года Пушкин просил именно английского атташе быть секундантом на поединке с французским подданным и вести о том переговоры с атташе посольства Франции. Это обстоятельство (среди прочих подобных) отчасти занимало меня, как ни странно это может показаться, в ходе работы над книгою о поздней лирике Пушкина в ее метафизическом, или, лучше сказать, в ее религиозном наклонении. Я здесь не могу останавливаться на объяснении этой на первый взгляд парадоксальной связи. Скажу только, что, отнюдь не придавая этому эпизоду чрезвычайного значения, я был уверен, что он остановился на англичанине не вследствие импульса, вызванного отчаянным положением (необходимо секунданта – лихорадочный взгляд Пушкина падает на знакомое лицо английского дипломата в толпе гостей на балу у графини Разумовской – решено!); напротив, я думаю, что он обдумал свой выбор заранее, и отнюдь не только потому, что, как показывал на суде Данзас, Пушкин не желал подвергать неприятности суда соотечественника.
Конечно, Пушкин знал Мажениса[26], который «состоял при посольстве»[27] Великобритании в Петербурге с 1830 года. Один из братьев Россет вспоминает, что Пушкин уважал его за «честный нрав»[28], и соблазнительно думать, что англичанин, присутствующий на отпевании графини в Пиковой Даме и издающий неподражаемо-английское «Oh» в ответ на пикантное замечание соседа, мог быть списан с Мажениса, «долгоносого англичанина», которого в свете называли хворым попугаем[29]. Разыскивая нужные для моих занятий пушкинские материалы в британских архивах, я решил проверить, нет ли между ними бумаг, относящихся до Мажениса. Оказалось, что его архив находится в собственности одного отставного генерал-майора. Судя, однако, по описанию, документы, там хранящиеся, все за одним исключением относятся к более позднему, послепетербургскому периоду дипломатического поприща Мажениса, а исключение составляет, по-видимому, тетрадь рисунков, помеченная 1831 годом. Впрочем, доступа к этому архиву нет, но генерал уверяет, что Пушкин там нигде не упоминается.
Зато в саутгамптонском архиве лорда Пальмерстона, министра иностранных дел, имеется связка писем Мажениса к нему из Петербурга. Их главное и, собственно, единственное содержание дает вполне удовлетворительный ответ на занимавший меня вопрос, отчего Маженис отказался от роли секунданта в известном письме к Пушкину, отосланном в половине второго пополуночи в среду 27 января («чтобы не возбудить подозрений у жены Вашей» ночным визитом). В продолжение нескольких лет он подавал прошение за прошением, умоляя Пальмерстона произвести его из атташе в секретари, да не в Петербурге, а в стране потеплее. В каждом письме он почтительно, но настойчиво напоминает, что засиделся в должности «при посольстве», что многие сверстники и даже те, кто моложе его (он родился в 1801 году), уже в секретарях и что его беспорочная служба на одном ме-сте должна давать ему повод надеяться на повышение с переводом в края с более милостивым климатом. Отсюда ясно, что ему никак нельзя было оказаться замешанным в скандальный поединок, потому что это могло бы повредить его и без того задержавшемуся продвижению по службе. Увидев из ночного разговора с Д’Аршиаком, что примирение сторон невозможно, Маженис тотчас вышел из дела. 10 мая 1837 года н. ст. его начальник, английский посланник, ходатайствовал перед лордом Пальмерстоном об отпуске Маженису, сопроводив представление прекрасным отзывом о его служебных достоинствах и поведении. Очень скоро Маженис покинул Россию и уже не возвращался, получив через год назначение в Швейцарию секретарем, и впоследствии был послом при разных европейских дворах, среди прочих в Швеции и Португалии, был возведен в рыцарское достоинство и умер день в день через тридцать лет
