известно, что бы ты ни делал, все делаешь по его совету. Если же нет, то я, эмир Хорасана, вот, иду на [тебя] своей особой, готовься“.
Когда надумали это, сказали: „Во всяком случае письмо это нужно написать рукой Ахмеда ибн-Рафи, ибо Ахмед-и-Рафи — друг Абдалджаббара, безусловно, он пошлет кого-нибудь и сообщит об этом, и Абдалджаббар бежит“.
Эмир Хорасана призвал Ахмеда ибн-Рафи и приказал, чтобы он написал по этому поводу Бу-Али письмо, и сказал: „Когда ты напишешь письмо, то не хочу я, чтобы ты в течение трех суток выходил из этого дворца, и никто ниже тебя званием не должен к тебе приходить. Ибо Абдалджаббар — твой друг, если не попадется он [нам] в руки, то я буду знать, что ты его уведомил в этом своем сообщении“.
Ахмед-и-Рафи ничего не мог сказать. Он плакал и говорил про себя: „О если бы я никогда не становился писцом, дабы не был убит моей рукой друг, обладающий такими совершенствами и положением. Не знаю я, как и помочь в этом деле“.
В конце концов вспомнился ему такой стих из Корана: ан йукатталу, т. е. „если будут убивать и распинать...“[288] Сказал он про себя: „Хоть и не знает он этой загадки и не поймет этой тайны, но все же выполню я то, чего требует от меня дружба“. Когда он написал письмо и сделал заголовок, он на краю письма приписал тонким каламом алиф, а с другой стороны — нун [буквы „а“ и „н“], т. е. ан йукатталу.
Письмо поднесли эмиру Хорасана, никто на заголовок не взглянул; когда они прочитали письмо, то запечатали и дали его своему личному гонцу. Его об этом деле не известили, а сказали ему только: „Ступай, отвези это письмо Бу-Али Симджуру, то, что тебе дадут [там], возьми и привези“. А Ахмед-и-Рафи трое суток не ходил к себе домой и [сидел во дворце], и сердце его обливалось кровью.
Когда гонец прибыл в Нишапур, пришел к эмиру Бу-Али Симджуру и передал письмо с соблюдением [всех] обычаев, Абу-Али встал, взял письмо, поцеловал и сказал: „Как здоровье эмира Хорасана?“ А Абдалджаббар хатиб сидел [тут же]. Он дал ему письмо и сказал: „Сломай печать и прочитай приказ“. Абдалджаббар взял письмо и взглянул на адрес, прежде чем сломать печать. Увидел он, что на одном краю письма стоит алиф, а на другом — нун. Тотчас же вспомнился ему этот стих: ан йукатталу. Понял он, что письмо о его казни. Отложил он письмо и поднес руку к носу, что у меня, мол, из носу кровь идет. Сказал он: „Я схожу, вымою и вернусь“. Вышел он от Бу-Али так, держась за нос, а когда вышел из дверей, скрылся куда-то. Некоторое время его ждали. Бу-Али сказал: „Позовите ходжу!“ Искали повсюду, не нашли. Сказали: „На коня он не садился, так пешком и ушел. Но и домой он не ходил, и никто не знает, куда он ушел“.
Бу-Али приказал: „Позовите другого дебира“. Его позвали и письмо прочитали в присутствии гонца. Когда дело выяснилось, все поразились, кто же, мол, ему сказал, что написано в этом письме.
Эмир Бу-Али, хоть и радовался, но перед гонцом немного погневался. Приказал глашатаю возвестить [об этом] по городу. А Абдалджаббар тайно послал кого-то [сказать], что я, мол, сижу там-то, скрываясь. Бу-Али этому порадовался и приказал: „Оставайся там, где находишься“.
Когда прошло несколько дней, гонцу дали хороший подарок и написали, что дело обстоит так-то, и поклялись, что мы, мол, об этом ничего не знали.
Когда гонец вернулся и все стало известно, эмир Хорасана стал в тупик и послал письмо с собственной печатью, что я его простил, но на том условии, что он скажет, каким образом узнал, что написано в том письме.
Ахмед-и-Рафи сказал: „Пощадите мою жизнь, и я скажу“. Эмир Хорасана обещал пощадить, и он сказал, как было дело. Эмир Хорасана простил Абдалджаббара и потребовал обратно свое письмо, чтобы посмотреть на тот тайный знак. Письмо привезли, он взглянул, было именно так, как сказал Ахмед-и-Рафи. Никто не мог постичь, как [можно было догадаться о такой уловке].
Другое условие для писца — то, чтобы ты все время был возле повелителя, хорошо запоминал, быстро соображал, не забывал и вникал во всякое дело. Веди реестр всего того, что тебе прикажут и не прикажут, будь осведомлен о делах всех сотрудников дивана и действиях всех должностных лиц, расследуй и изучай все дела; если тебе это сразу и не пригодится, то настанет время, когда пригодится. Но тайны этой никому не говори, разве что без этого нельзя будет обойтись.
Явно за делами везира не следи, но втайне будь осведомлен о всех делах. Будь тверд в отчетности, ни мига не сиди без дела, хозяйственных распоряжений и писания деловых писем. Все это — добродетели для писца, но лучшая добродетель писцов — держать язык [за зубами] и хранить тайны своего повелителя и осведомлять господина своего о всех делах.
Если ты будешь искусен в почерках и всяким почерком, стоит тебе лишь взглянуть на него, сможешь писать, то такое умение крайне прекрасно и достохвально, но только всякому [встречному] этого не открывай, а то станешь известен как обманщик, доверие благодетеля к тебе пропадет, и если кто другой совершит подлог, то, раз не будут знать, кто сделал, припишут тебе. Ради безделок почерк не подделывай, может быть, со временем тебе это понадобится и великие выгоды тебе будут, если ты так сумеешь это сделать, что никто тебя не заподозрит. Ведь многие совершенные и уважаемые писцы погубили ученых везиров поддельными письмами, как приходилось слышать.
Рассказ. Раби ибн-Мутаххар ал-Кусри был уважаемым и образованным писцом в диване Сахиба. Он подделывал почерки, и весть об этом дошла до Сахиба. Сахиб опешил и сказал: „Жалко было бы погубить такого человека“. Ибо это был крайне образованный и совершенный человек. Не смог он также раскрыть ему, [что знает] это, и все думал, что бы с ним сделать.
Случайно в это время Сахиб занемог, и люди ходили навестить его. Пришел и Раби ибн-Мутаххар, сел около Сахиба и, как полагается, спросил: „Какое питье пьете?“ Сахиб ответил: „Такое-то“. Спросил: „Какую пищу едите?“ Ответил: „Такую, как ты делаешь“, т. е. музавварэ[289].
Писец понял, что Сахиб узнал об этом, и сказал: „О господин, клянусь головой твоей, больше я этого делать не буду“. Ответил: „Если перестанешь, то я простил тебе то,
