Вол исполнил приказание, скинул ее там в яму и вернулся обратно.
Вошли приятели в горницу и видят: стоит стол на семь приборов, весь кушаньями уставлен. Потому что жили там семеро разбойников, и старуха им как раз хороший ужин приготовила. А разбойники уж приближались с шумом и гамом, так что весь лес гудел.
Как быть? Хорошая голова из любой беды выручит. Яйцо сразу сообразило, что надо сделать. Оно приказало петуху взлететь на насест, волу встать в сенях, коню — в горнице за дверью, индюку сесть на печь, утке — под лавку, раку забраться в ведро, а само спряталось в горячие угли. Огонь они погасили.
Подходят разбойники к дому, а света не видно.
— Что такое? Заспалась старуха, что ли? — стали они толковать.
— Сейчас посмотрю, в чем дело, — сказал атаман. — Вы пока здесь подождите, чтобы награбленное добро в кучу не сваливать.
И вошел в дом. Только вступил в сени, вол поднял его на рога и кинул через открытую дверь в горницу. Там конь из-за двери ударил его копытом.
— Что за черт! Ну погоди, дай только огонь зажгу! — воскликнул атаман и кинулся к углям, чтобы огня добыть. Раскопал золу и стал огонь раздувать, а тлеющие угли к яйцу припеклись. Фук! Яйцо лопнуло, обдав все лицо и глаза атаману горячим пеплом. Он, как ужаленный, кинулся к ведру, чтобы в нем лицо и глаза себе обмыть, но только руку туда опустил воды зачерпнуть, рак ему клешнями пальцы защемил. Атаман дернул рукой, опрокинул ведро и поднял страшный шум. Утка захлопала крыльями и закрякала:
— Так-так-так!
Индюк загремел на печи лопатами, закивал головой и забормотал:
— Бл-бл-бл-бл!
Конь только тут ударил атамана по-настоящему — задними копытами в спину — и вышиб его в сени.
Там вол опять поднял его на рога и выкинул из дома на двор. А петух на насесте во все горло орал:
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!
Избитый до полусмерти, атаман сам не свой прибежал к товарищам.
— Ну, какая там чертовщина стряслась? — спрашивают они его.
Отдышался он и говорит:
— Дело скверное, ей-богу! Хотел я подкрасться к ним на цыпочках, а они сами втолкнули меня к себе в горницу. Я хотел огонь засветить, чтобы хоть увидеть, кто там такой. Вдруг — фук! Прямо в лицо мне стрелок из печи выстрелил, так что я чуть глаз не лишился. Опустил руку в ведро глаза промыть, а там портной с ножницами: чуть все пальцы мне не откромсал! А между лавками ткач кросна расставил, да как треснет меня челноком по голове и говорит:
— Так, так, так его!
А на печи пекарь схватил лопату и грозится:
— Больно будет, больно будет!
А из-за двери выскочил сапожник, ударил меня еще раз колодкой и вышиб в сени. Тут негодяй мужик поднял меня на железные вилы и выкинул на двор. Счастье мое, что я не дал ему вскинуть меня наверх, а то совсем пропал бы. Там, словно у готовой виселицы, ждал меня палач и кричал:
— Жду его тут, наверху! Жду его тут, наверху!
Разбойники не стали дожидаться, когда все эти мастера выскочат на них из избы, а давай бог ноги! И все награбленное добро кинули.
Наши приятели — семеро мастеров — уселись за накрытый стол и принялись уписывать угощенье. Поели, попили, погуляли всласть. Потом каждый пошел своей дорогой, и я не знаю, соберутся ли они когда-нибудь снова такой дружной компанией, какой пировали тогда.
Гусиный пастух
У одной матери было двое сыновей. Когда старшему исполнилось двенадцать лет, матушка сказала ему:
— Сын мой милый, родной! Пора тебе в мир идти, какой ни на есть работы искать. Ваша матушка кормить вас двоих уже больше не может.
Простился старший сын с матерью и братом и пошел счастья искать.
Когда младший подрос, матушка и ему сказала:
— Ну, сын мой милый, ступай и ты себе счастья искать. Я больше кормить тебя не могу.
Испекла она ему на дорогу три лепешки, а он горько заплакал, простился с матерью и пошел далеко-далеко — через горы, через леса — счастья искать.
Долго он так шел. Уж и лепешки все вышли. Идет, и ничего у него нет. Только коренья по дороге вырывает да ими и питается.
Как-то раз сильно он проголодался. Сел, во все стороны глядит, озирается. Ничего не видно. Вдруг видит: прямо перед ним что-то большое, чуть не с хату. А это был такой большой муравей. Кинулся он к тому муравью и кричит:
— Муравей, муравей, я тебя съем!
А муравей отвечает:
— Ах, не ешь меня, Янко, не ешь. Я тебе и днем и ночью служить буду!
Янко покачал головой и говорит:
— Ну, коли ты так просишь, — ладно, живи. Только скажи, как мне из этого леса выйти?
Муравей указал ему тропинку и объяснил, куда идти.
Юноша опять долго шел. Идет-идет — кругом ни птички, ни воробышка, только лес густой, куда даже божье солнышко пробиться не могло.
Вдруг видит он что-то большое, чуть не с хату. А это была такая большая пчела.
Он как закричит на нее:
— Пчела, я тебя съем!
А пчела ему в ответ:
— Ах, не ешь меня, Янко, не ешь. Я тебе и днем и ночью служить буду!
Долго не хотел Янко отпускать ее, но она так его просила, что он, наконец, согласился:
— Ладно, не стану. Только ты мне поесть дай, а то я больно голоден.
Но у пчелы ничего не было. Она ему только тропинку указала, по которой можно скорей из лесу выйти. Янко вытер слезы и пошел дальше.
Идет-идет он по горам, по долам — нигде ни птички, ни воробышка. Вдруг что-то на дереве застрекотало. Поглядел он, — там сорока в гнезде птенцов своих кормит. Обрадовался Янко, влез на дерево и крикнул:
— Сорока, я тебя съем!
— Ах, не ешь меня, Янко, не ешь! Я тебе и днем и ночью служить буду.
Но Янко ничего и слышать не хочет, одно твердит:
— Съем тебя, съем тебя, съем тебя!
А сорока кричит:
— Не ешь меня, Янко, не ешь. Я тебе отслужу.
Покачал он, покачал головой и говорит:
— Ну, так ты мне хоть птенцов своих отдай. У меня
