По-видимому, графиня незамедлительно поспешила выполнить просьбу герцогини де Мортемар. Та не пожелала отставать от нее и уже через двое суток отправила в Лувесьен следующую записку:
«Соблаговолите принять, мадам, всю мою благодарность за вашу доброту и мои сожаления по поводу того, что я вынуждена отказаться от надежды повидать вас перед своим отъездом. Я чрезвычайно огорчена при мысли о том, что столь долго не видела отца и не получила разрешения заключить его в свои объятия за пределами Парижа перед отъездом. Придется подчиниться этому, поскольку это единственный выход, который нам остается. Умоляю вас, мадам, примите заверение в чувствах, которые я испытываю по отношению к вам…»
В обществе тех дней эта связь была признана и принята, а пресловутая графиня Дюбарри превратилась в уважаемую особу. Те дамы, которые устраивали ей обструкции при дворе, теперь навещали ее в Лувесьене и поражались тому, как искренне и обаятельно держалась бывшая фаворитка. Ее приглашал к себе министр королевского двора и друг Марии-Антуанетты, барон де Бретёй. Она состояла в переписке с принцем де Бово и его супругой, кузеном и кузиной герцога де Шуазёля, которые раньше и не помышляли добиваться благосклонности этой презренной выскочки, а теперь приглашали ее в свой замок в Иль-де-Франс. Во время одного из этих посещений мадам Дюбарри спросила хозяйку:
– Почему когда-то в Версале все так ненавидели меня?
На это принцесса возразила:
– Никто не испытывал к вам ненависти, однако каждая хотела оказаться на вашем месте.
Надо сказать, что даже герцог де Шуазёль в своем изгнании не потерял интереса к той, которая стала причиной его падения. Во время одного из посещений принца де Бово, тот признался ему:
– Известно ли вам, что я часто навещаю мадам Дюбарри? Мы беседуем о вас. Она всегда сожалеет, что не смогла поладить с вами.
– Далее принц предложил нанести ей визит. Герцог согласился, пожелав сохранить свое инкогнито. Графиню предупредили, что принц навестит ее в обществе лорда Норта, внешностью схожего с Шуазёлем.
Они не виделись тринадцать лет. Графиня с первого взгляда признала в английском лорде своего злейшего врага. Она, как ни в чем не бывало, называя его «милорд», показала ему свой знаменитый павильон, а затем, приведя приезжих в гостиную, без дальнейших околичностей заявила герцогу:
– А теперь, господин герцог, давайте оставим шутки. Я польщена честью, которую вы оказали мне своим посещением. Сядем и побеседуем. Вы так добры, что не затаили злобы против меня, – не без лукавства промолвила она.
– Я никогда и не испытывал ее, – ответил Шуазёль, конечно же, немало покривив душой при этих словах.
Многие приезжали осмотреть прославленный павильон замка Лувесьен, но, похоже, это просто был предлог, чтобы увидеть его знаменитую хозяйку. Практически все посетившие бывшую фаворитку отмечали ее непринужденность в общении, обходительность, внимание к гостям, изысканные манеры, величественную осанку и долго сохранявшуюся красоту. Буквально все авторы мемуаров в один голос твердят, что по ее исполненному достоинством поведению «никак нельзя было предположить, кем она была ранее».
В 1782 году в Лувесьен заехал маркиз де Беллеваль, который некогда пробился к фаворитке с просьбой заступиться за дезертировавшего из части солдата, приговоренного к смерти. Мадам Дюбарри добилась помилования несчастного парня, а ротмистру де Беллевалю в качестве награды было предоставлено право поцеловать руку этой пленительной женщины. Офицер изумился тому, насколько мало изменилась графиня и насколько жив оказался в ее памяти этот эпизод из версальской жизни – она тотчас же узнала его, приветствовав словами: «Ах, мой кавалерист!» Однако этот визит пробудил в ней отнюдь не приятное воспоминание, но тоску о былом, безвозвратно канувшем в Лету. На глаза бывшей фаворитки навернулись слезы, и при прощании она протянула маркизу руку, произнеся дрогнувшим голосом: «Прощайте». Прошлого было уже не вернуть.
Тем не менее склонность делать добро при любой возможности, которая оказывалась в ее распоряжении, никогда не покидала графиню. Весной 1778 года во Францию после двадцативосьмилетнего добровольного изгнания возвратился одряхлевший, больной Вольтер. Дом великого старца осаждали толпы парижан, но лишь немногие удостоились чести быть допущенным к нему. Естественно, не получила отказа и графиня Дюбарри, давно состоявшая в переписке с ним. Когда она выходила из дома, взгляд ее упал на молодого человека, прижимавшего к груди рукопись. Незначительный адвокат Бриссо[63] не надеялся на встречу с философом, но его воодушевила улыбка незнакомой красавицы, и он осмелился пролепетать свою просьбу замолвить за него словечко у Вольтера. Добрая душа, графиня не смогла отказать молодому человеку, вернулась в дом и получила разрешение на его визит. Бриссо впоследствии часто вспоминал этот случай и был един с Мирабо в том мнении, что «единственный проступок Дюбарри заключался в том, что боги одарили ее красотой».
В замке Лувесьен графиня вела чрезвычайно простой образ жизни. Каждое утро она принимала почти холодную ванну и подолгу гуляла. Обычно на ней была простая сорочка и утреннее платье из столь обожаемой ею белой легкой ткани, батиста или перкаля. Зимой она просто надевала сверху длинную шубу. Жизнь на свежем воздухе укрепила ее здоровье и благотворно воздействовала на нервную систему, приведя ее в состояние полного равновесия. Граф де Шеверни писал о создавшемся у него и его друзей впечатлении, что она была довольна пребыванием в своем скромном положении, проявляя беспримерную простоту и чистосердечность. Это не означает, что графиня совершенно отказалась от своей привычки мотать деньги. На балах в Опере и празднествах в особняке Бриссака она появлялась в роскошных туалетах и ослепительном великолепии своих драгоценностей. Например, в 1782 году она заказала у самой модной портнихи Парижа, мадмуазель Розы Бертен, бальное платье, расшитое золотыми колосьями, голубыми камнями и мелким жемчугом. Туалет обошелся в две тысячи ливров. Она тратила бешеные деньги на содержание Лувесьена и целой армии прислуги (хотя, безусловно, не столь многочисленной, как в Версале), бессовестно обкрадывавшей ее. Огромные средства уходили на благотворительность и подарки родне.
