Всё-таки решилась, зашла в будку, набрала номер, Долгие гудки. Неужели ещё спят? Сейчас уже девять часов.
— Алло!
Хотела заговорить, а голоса нет.
— Алло! — повторил он. — Алло.
— Это я, — едва выдавила из себя. — Мне нужно с тобой увидеться.
Он молчал на другом конце провода.
— Мне нужно с тобой поговорить, — добавила она. И замолчала, а потом сказала: — Я люблю тебя.
Он молчал. А она не знала, что ещё сказать ему; чтобы он понял: она без него не может.
— Я люблю тебя, — повторила она.
— Хорошо, — сказал он, спросил: — Когда ты можешь? В шесть, хорошо? Там, где всегда, хорошо?
Он сказал «хорошо». Нет, он не подлец. Он не бросит её. Он звал её замуж. Они будут вместе. А Даша… Даша — просто увлечение, больше ничего, в Дашу почему-то все влюбляются, Даша — магнит. А потом все уходят от Даши: Фёдор ушёл, даже Костя, он едва здоровается с Дашей… Да, да, увлечение, пройдёт. Всё в жизни проходит. Глеб целовал её, а не Дашу, был так нежен…
Они встретились в сквере и пошли по улице, как всегда. Шура дрожала, хотя холодно не было — тихо кончался январь: в мягком снеге, в безветренности, в длинных узких тенях фонарей.
— Я прочитала очень интересную книжку, — начала небрежно Шура, пытаясь победить дрожь, — могу дать, объясняет разные состояния человека. Мы часто не можем понять самых простых явлений, например забывания имён. А ещё бывают странные описки, оговорки. Так вот, всё, оказывается, неслучайно. Научно можно объяснить любую словесную ошибку, оговорку. — Чем дольше говорила Шура, тем больше успокаивалась: Глеб такой, как всегда, так же внимательно, как всегда, слушает, чуть склонив голову набок, и, как всегда, у него разливается румянец по щеке.
— Я тоже тут кое-что почитал…
Они говорили привычно, и Глеб был привычный, чуть холодноватый. Ну что ж, не всем гореть ярким огнём, бывают же и сухие люди. Всё-таки он идёт с ней рядом, с ней разговаривает, смотрит на неё, и у него виноватые, несчастные глаза.
О чём она говорила, Шура не помнила, только вдруг почувствовала, что всё пустое, всё кончено, Глеб никогда больше не поцелует её. Из последних сил она перебила это своё ощущение, засмеялась. Она смеялась, пытаясь поймать его взгляд, а взгляд не давался ей. Только бы он не заговорил об их отношениях, только бы не сказал ей, что всё кончено.
Он не заговорил. Он протянул ей руку, быстро сжал её и отпустил. Сказал:
— Прости, я очень спешу, мама плохо себя чувствует. — Ещё минуту он помедлил, пряча от неё взгляд, и пошёл.
Она хотела пойти за ним, как Бум, сзади, опустив покорную морду, но у неё не было сил, она стояла, привалившись к своему парадному. И только когда Глеб совсем исчез из виду, на негнущихся ногах пошла по зимней улице. Мимо сквера, словно это был не сквер, в котором она выросла, а котельная, до которой ей нет дела, мимо пятиэтажных одинаковых домов в узком переулке и остановилась возле башни с яркими, смотрящими на неё окнами.
Это Дашин дом. Ноги сами внесли её в подъезд, подвели к лифту. Только в лифте Шура поняла, что идёт к Даше, чтобы сказать ей: Глеб любит её, Дашу, и она, Даша, любит Глеба, и хватит им мучить друг друга. Люди, которые любят друг друга, должны быть вместе. А она как-нибудь проживёт!
Звонила долго, почему-то не открывали. Отогнула шапку, припала ухом к двери. Гремит музыка. Дома. Шура ещё раз нажала звонок и не отпускала палец, пока дверь перед ней не распахнулась.
— Привет! — весело сказал Васюк и крикнул: — Раздевайся скорее, мы тут мопед делаем.
Шура не стала раздеваться, потому что пришла сказать совсем немного. Ну и грязища в Дашиной комнате! На полу, застеленном газетами, — руль, педали, какие-то непонятные Шуре железки, рама от детского самоката.
— Раздевайсь! — весело крикнула Даша, перекрикивая музыку. — Выруби свой грохот, Васюк, видишь, человек пришёл.
Даша не смотрела на Шуру, и Шуре показалось, что голос у неё деланный — Даша вовсе не рада её приходу. Она стояла на коленях и громадным гаечным ключом привинчивала какую-то железяку. Васюк, противно скрипя, отпиливал металлическую трубку.
Комната резко делилась на два среза: пол захламлён, люди, сидящие на нём, делают непонятный, несимпатичный Шуре предмет, а стены празднично красивы — в Дашиных рисунках, слепках, античных головах, корягах, каждая из которой была то птица, то человеческая фигура, то непонятный зверёк с острыми ушками.
— Ну как? — Васюк гордо оглядел нагромождение металлического лома.
Он был очень похож на Дашу: тот же дым волос, те же светлые глаза, та же улыбка — маленький двенадцатилетний вариант Даши.
— У моей сестры оказались замечательные способности по части техники. Сейчас, только перед тобой, мы, наконец, приделали самый настоящий двигатель! Теперь, видишь, нужно нарастить руль этой дополнительной трубкой. У руля мопеда совсем иная конфигурация, нежели у велосипедного руля. Потом приделаем бачок для горючего, и мопед готов, приходи кататься.
Васюк тут же забыл о Шуре, потому что Даша зажала велосипедный руль в тиски и стала выгибать его. Васюк кинулся помогать. Это был тяжкий труд. Даша натужно покраснела. Нужно было бы помочь, но Шуру разморило, и в то же время она продолжала мёрзнуть. Она не знала, что делать: уйти, помочь, вызвать Дашу на кухню и сказать, зачем пришла. Комната, знакомая до мельчайших деталей, казалась ей незнакомой, и Даша, багровая, с мокрыми лбом и щеками, тоже казалась незнакомой. «Как странно, — подумала Шура. — Это меня, зажав в тиски, гнут».
— Перекур, — пробасила Даша и улеглась на спину. — Снимай пальто, сейчас будем пить чай. А ну, Васюк, организуй. Меня сейчас волнует проблема освещения.
— Даша! — тихо позвала Шура.
Даша не ответила. Блестя очками, она смотрела в потолок, на лампу под рыжим абажуром, тоже сделанным ею самой, и бубнила:
— Проблема освещения. Освещения!
Шура вышла из столбняка. Минута, и она была в коридоре. Непослушными руками повернула дверную ручку, кинулась к лифту и, только когда лифт остановился на этаже, захлопнула дверь Дашиной квартиры.
— Нет, нет, ни за что! — бормотала она. — Нет, нет!
* * *
Первое время после Ленинграда он звонил ежедневно.
— Здравствуй!
Даша перебирала это его слово по звукам и клала трубку.
Однажды сказал:
— Не бросай трубку, нам надо поговорить.
Она разъединилась.
И снова: «Пожалуйся, не отключайся, нам надо поговорить!»
И снова она положила трубку.
Все уроки подряд он смотрел на неё с задней парты — от этого взгляда у неё болел затылок. А вечером снова:
— Здравствуй!
О Шуре она не думала. Та Шура, с которой прошло десять лет общей жизни, больше не существует, и думать о ней нечего, её Шура словно превратилась в другую Шуру — с синими подглазьями, с подрагивающими губами, новая Шура теперь всегда нахохлена, как в дождь. Даша даже говорит с ней — о задачах, об экзаменах. Но ведь это другая Шура, просто знакомая, с которой ничего не связано и перед которой нет никаких обязательств.
