Глеб щурится. Он щурится нехорошо, как щурился в Торопе, когда они с Дашей не поверили Косте.
— Нет, мы пришли не поздравить. Поздравлять мы придём вечером, — скрипуче говорит Глеб, как говорил когда-то в Торопе. — Мы пришли сказать вам, что вы не имеете права…
— На что ещё я не имею права? — смеюсь я. Искоса взглядываю на Геннадия — он низко склонился над чашкой.
Глеб краснеет своим прекрасным кирпичным румянцем.
— Нас вызвал Сергей Петрович. Я знаю, почему вы решили так. Это глупо, вы ничего не поняли.
Пытаюсь забить слова Глеба, громко размешиваю чай — ложка сердито бьётся о стенки чашки.
— Хватит, Глеб. Кажется, я давно совершеннолетняя. Оставь мои проблемы мне. Не желаю сегодня быть серьёзной и думать о делах, — добавляю я. — Сегодня идёт снег. Или ты не видишь этого?
Глеб встал:
— Тогда я лучше пойду. Чего стоят все эти годы, когда я не имею права сказать, что вы не поняли Дашу? Она говорила о другом. Да если бы хоть на минуту она или мы усомнились… писем не было бы — вам! Вы не поняли. — Глеб холодно смотрит в белое окно. Я вижу, как он отбрасывает мои обидные слова. — Вы не должны уходить из школы. Я знаю всё, что вы скажете: что нам труднее жить, чем другим. Это так! Но зачем нам глупость бездумия? Зачем нам лёгкие связи, лёгкие дружбы? Я не о том. Все годы вместе с вами я пытался понять, кто я, что могу, вы помогли мне осознать себя, стать сильным, не улыбайтесь, это не так смешно, как кажется. Я болтал, а вы учили меня делать конкретное дело: учиться думать о других, вообще думать, понимать прочитанное, работать. Благодаря вам я все ценности увидел по-другому, жить начал полно. Не то я хочу сказать. Вы сами выворотили нас наизнанку, чтобы мы поняли себя, научились любить. Мы научились любить и думать друг о друге. Разве это плохо? Мы поняли, что страдание — тоже жизнь, без страдания нет жизни. Даже если всю себя и свою жизнь вы отдадите нам, вы не сумеете избавить нас от наших проблем и наших страданий. Это и есть жизнь, и мы должны прожить её сами. Что вы хотите понять? Хотите, чтобы всё как по маслу? А так не бывает… Вы хотели, вот мы все вместе. Чепуха. Я не умею с вами разговаривать. Я привык, вы всегда правы. Коська не будет пить. Генка сам выгладил себе рубашку. Остальные носятся по городу, готовят сегодняшний вечер, а нас сюда погнали, от имени всех. Ну что вы смотрите, как на дурака? Мы пришли, чтобы вы взяли своё заявление назад. — Глеб помолчал и заговорил снова: — Я пришёл сказать вам, что уже работаю в детской комнате милиции, это моя общественная работа в институте. Всё, как вы хотели. Как Даша хотела.
Продолжаю мешать ложкой чай — ложка стучит о стенки чашки. Собственно говоря, что случилось? Ну поговорили. Я очень рада, что Глеб попробует жить для других. Но я решала, я решила. Моё внутреннее дело: уйти или не уйти из школы. Эти дети, значит, и так останутся со мной, теперь я это знаю, но я не хочу знать это такой тяжкой ценой, ни с кем другим никогда не хочу пережить ничего подобного.
— Я тоже так думаю, я тоже прошу, — хрипло говорит Геннадий. Он смотрит на меня детским просительным взглядом и снова склоняется над чашкой. — У меня вся жизнь переменилась.
Шурка дотрагивается до моей руки:
— Мои сёстры учатся у вас, в седьмом «В». Они говорят, что им никогда не было так интересно. Не бросайте их.
За окном идёт снег.
— Мы вечером ещё раз придём, можно? Мы сейчас просто так, — покорно говорит Шура, перехватив мой взгляд.
— Я вас очень прошу… — Геннадий снова смотрит мне прямо в лицо. — Не нужно уходить. Как же мы все…
Какой Геннадий ещё маленький!
Глеб быстро глотает чай. Кусок торта с белым кремом лежит нетронутым на его блюдце. Глеб с детства не любит тортов и пирожных.
Мы пьём чай.
Когда бегу к троллейбусу, когда мою кастрюли, когда читаю Рыжику про Маугли, вершатся события, каждую минуту: в стране, во мне, в природе.
Когда мы пьём чай… Когда идёт снег…
1970 год
