О Шуре она не думала. Просто Глеб оказался предназначенным не ей, Даше. Он чужой. А чужого ей не надо, до чужого нельзя дотрагиваться — так учили её в детстве.
— Здравствуй! Не клади трубку, пожалуйста. Нам нужно поговорить.
Она клала трубку, боясь его голоса. Ещё одна его фраза, и она не выдержит. А этого допустить нельзя.
Как он сбил ей всё! Готовилась в архитектурный, рисовала античные головы, чертила проект, читала книги. Ленинград оказался холодным и чопорным, а повернулся не домами — судьбами. Пушкин, Чаадаев, Достоевский, Блок. И она захотела к людям. Им нужна больше, чем домам: избитому мальчишке с длинными ресницами, Ване, даже Долговязому. Думала вернуться в Москву и пойти в детскую комнату милиции. У неё получилось бы! Она умеет с мальчишками: ходит же брат за ней по пятам! А Глеб взял и всё сбил. Покрылись пылью книжки — Корбюзье, Мис ван дер Роэ… валяются забытые в углу комнаты. И в милицию не пошла. Три недели уже ни одной мысли. Ноги не ходят, шея не гнётся. Справиться не умеет даже с собой. Куда делась её сила? Где её власть над собой? Она превратилась в громадное ухо — зазвонит телефон?! Даже ночью, приподнявшись, слушает: зазвонит?
Ночь за ночью. Подушка горяча, и, как ни крути её, всё равно не уснуть. Только не увидеть его. Только не услышать его голоса. Выдержала же два дня — не ходила в школу. Она не любит никакого Глеба. Почему каждому обязательно нужна личная жизнь? Она построит новый город. Это важнее. Ну же встань. Убери руку с телефонной трубки. Сейчас ночь. Он больше не позвонит сегодня. Ноги коснулись холодного пола. Встала же. Это не так трудно. А теперь зажги лампу. Куда девались чертежи? Не трогала их с Ленинграда.
Глеб передал ей записку. Где она? Неужели выбросила сгоряча? Что он написал, интересно? К чёрту записку! Вот они, чертежи. Этот ещё ничего, а здесь чушь, убожество. Неужели потеряла? А может, мать случайно выбросила?
Пол жжёт холодом. Надо надеть тапки. К чёрту.
Из мусорного ведра летят картофельные очистки, Васюкины тетради, консервные банки…
Ночь за ночью.
Хватит. Сегодня начнёт новую жизнь. Прямо сейчас.
А вместо этого ложится, прячет голову под подушку. Снова он смотрит глаза в глаза, распахнув пиджак и плечи. Смотрит при всех, не стыдясь.
Выжить ещё полгода. Только полгода.
Она сделает кварталы поэтажными, ступенчатыми, без обрывов, без резкой высоты. Ну же, возьми чертежи.
Наконец садится к столу. Уверенно, спокойно чертит рука.
— Дашка, подъём! — влетает Васюк, розовый, как Ирина. — А ты уже? Одевайся давай. Яичница готова. И какао. Пойдём сегодня…
Сегодня, пожалуй, можно и пойти в школу.
Наперегонки бегут они с шестого этажа. А на улице Васюк идёт рядом с ней торжественный, приноравливаясь к её шагу, и без умолку болтает о мопеде: уж он теперь всем покажет, уж он теперь пешком ни-ни, при транспорте будет… болтает и смеётся, с гордостью поглядывая на неё.
Уроки сегодня летят. Она не успевает сделать и одного наброска, как уже звонок.
Она рвёт наброски. Что-то ложнозначительное есть в этих кварталах. Нужно проще. А если так?
— Даша! Ты обещала мне что-то там показать, меня поводить.
Ирина? Розовая пастила. Как хорошо, что есть Ирина!
Скоро февралю конец, а там весна. Нет, не надо весны. Пусть подольше идёт снег. Пусть подольше они будут рядом… ничего больше не нужно.
— Пришла? — повисла на шее Ирина, закружила.
И неожиданно отпустило, отступило — впервые с Ленинграда.
— Москва, Ирка, надо же!
— Ты мне обещала что-то там такое рассказать.
Они шли по переулкам. Сколько в Москве церквей! Кремль тоже как церковь. А может, старина права и дома нужно делать вот такие, кверху суженные?
— Дашка, ты что молчишь?
Зачем прямоугольники, длинные коробки? Церкви и храмы всей тяжестью своей держатся за землю, а к небу взлетают сужаясь.
Не заметила — вслух заговорила о Кремле как исходном будущих домов, о Мис ван дер Роэ, о своём проекте… И сразу увидела просчёты в своём новом городе. И о них стала говорить, громко, пытаясь их запомнить до мелочей.
Ирка слушала не перебивая. Она не мешала. А потом сама собой пропала.
Вечер, ночь, следующий день Даша переиначивала проект. Какая же она была недотёпа! Что за детская беспомощность? Теперь дома сливались друг с другом, с парками и стадионами, в той гармонии и органичности, которая поразила её в Ленинграде, в той непосредственности, которая жила в Москве и делала Москву тёплой…
А потом мгновенно уснула.
…Первое, что увидела утром, — календарь. Сегодня 23 февраля. Сегодня у мальчишек праздник. Всего три месяца осталось быть вместе, а там — разные институты. Коська почему-то избегает её, даже не глядит в её сторону, неужели она чем-нибудь его обидела? С Коськой ей всегда было так просто! Да, всего три месяца вместе. Как же потом жить — без ребят?
Быстро оделась. Подарки закупили ещё до Ленинграда — в другой жизни. Ходили втроём: с Ириной и Шуркой. Что-то там сногсшибательное напридумывали. Но что, вспомнить не смогла — так бесконечно давно это было.
А вдруг произойдёт необыкновенное — они возьмут и не расстанутся? Ну, например, она сумеет их всех влюбить в свой институт. Всем в нём найдётся место: и математикам, и физикам, и поэтам… Построят собственный город и все переселятся в него?
Странно, о Глебе даже не вспомнила, будто его никогда в её жизни не было.
Школа блестела и была ещё пуста. Ещё в декабре договорились прийти в этот день пораньше и разложить мальчишкам подарки. Как, оказывается, давно она не была по-настоящему в школе. Целую вечность. Осторожно, словно боясь пустоты, заглянула в свой класс — у доски расхаживал Геннадий. Лицо узко белело в электрическом свете. Он был мрачен. На полу валялась тряпка, и он поддавал её ногой. Тряпка отлетала, он медленно шёл к ней, и тряпка летела снова. Что это с ним опять?
Боясь потерять неожиданное равновесие, Даша пошла по пустому коридору, а потом по пустой лестнице вниз — школа заполняется с другой стороны. Несколько раз спустилась, несколько раз поднялась по этой тихой лестнице, слушая начинающую гудеть школу. Радостное возбуждение не исчезло, наоборот, перешло в нетерпение. Она поспешила назад.
В классе творилось что-то невообразимое: Костя в чешуйчатом панцире размахивал щёткой, как копьём. Ребята пытались понять, из чего панцирь, — ощупывали. Даша усмехнулась: целый вечер они, помнится, кромсали светофильтры для проектора, а потом наклеивали полосками на сукно. Весело получилось!
— Не подходи! — кричал Костя.
Олег бил линейкой по блестящему походному котелку. Кто-то дудел в дудку, кто-то свистел в свисток, кто-то мигал фонариком. Фёдор пытался разобрать надписи на небольших коробках. Даша вспомнила — это немецкие плёнки для кинокамеры.
