Ты прав, и верно нам укажешьТрубу, личину и кинжалИ мыслей мертвый капиталОтсюда воскресить прикажешьНе так ли друг? Ничуть, куда…Пишите оды, господа.
То есть оды на восшествие «Аиста» – Николая 14 декабря 1825 г.
Ср. басню Хемницера «Лягушки и Журавль», где под «Журавлем» подразумевался Петр I.
Прочтение исследователями криптограммы как «Услышал о Сибири» не может быть правомерным, так как известие о ссылке декабристов не могло быть поставлено выше известия о казни. Другая версия: «Услышал о смерти Амалии Ризнич», – «негоциантке», умершей в 1825 г. в Италии, морально не могло быть сближено с историческими утратами России.
Все вышеизложенное позволяет отнести план ненаписанного стихотворения «Пролог» 1836 г.: «Я посетил твою могилу, но там тесно. Мертвые отвлекают мое внимание. Теперь иду на поклонение в Ц. С. и Бабол.(ово). Царское Село! …Лицейские игры. Грей, Дельвиг и Кюхельбекер. Поэзия», – к посещению Пушкиным могилы Е. А. в усыпальнице Романовых в Петропавловской крепости, а затем – «иду пешком», на поклонение в Ц. С., подобно тому, как он шел с Дельвигом перед ссылкой 9 мая 1820 г. проститься с «родным пепелищем». Что же касается загадки песни царицы-русалки в последней сцене драмы («…люблю, милые мои Пить воздушные струи…»), – то объяснением ее структуры («…свободно подышать…») – служит донесение князя П. М. Волконского Николаю I о странной болезни Елизаветы Алексеевны в последние годы жизни. «Ее Величество чувствует в груди сильное удушье, и сама изъявила г-ну Штофрегену опасение водяной болезни в груди. Хотя г. Штофреген (домашний врач Е. А. – К. В.) не уверен, что таковая болезнь существует, однако начинает сильно беспокоиться…».
Да, таковой болезни не существует в медицине, но «удушье от водяной в груди» – то есть смерть-удушье от воды, проникшей в легкие, – запечатлены Пушкиным навечно в образах героинь, погибших в «бездне вод»: «Черкешенки» («Кавказский пленник»), «Русалки» – «ЕW» (Ее Величество) и «Параши» в «Медном всаднике». Загадку шифра автобиографического стихотворения 1826 г. «Село Козаково» (подлинная подпись под стихами: «23 november S(еlо) Козаково EW»), повествующего о смерти Елизаветы Алексеевны, раскрывает портрет Екатерины II в козацкой шапке и ее внуков, юного Александра и Константина в козацких кафтанчиках. Ср. характеристику Александра I в поэме Байрона «Бронзовый век» 1823 г.: «…Лицом калмык. Манерами козак». Речь идет о Селе «козаков»– императоров – Царском Селе.
В заключение прочитаем стихотворение «Разлука» (1825–1830 гг.), как оно звучало в автографе:
Для берегов чужбины дальнейТы покидала край роднойВ час незабвенной, в час печальныйЯ долго плакал пред тобойМои хладеющие рукитебя старались удержать…Но ты от горького лобзаньяСвои уста оторвалаИз края мрачного изгнаньяТы в край иной меня звала………………………………………..Но там, увы, где неба сводыСияют в блеске голубомГде под скалою дремлют водыЗаснула ты последним сномТвоя краса, твои страданьяисчезли в урне гробовойА с ним и поцелуй свиданьяНо жду его: он за тобой…
Стихотворение приписывается разлуке с Амалией Ризнич, чему противоречит «Край мрачного изгнанья» – определение, которое никак нельзя отнести к городу, «где все Европой дышит, веет, все блещет югом и пестреет разнообразностью живой» – Одессе. «Краем мрачного изгнанья» с полным основанием можно считать Михайловскую ссылку.
В стихах: «Где под скалою дремлют воды, Заснула ты последним сном», – скрыто местоположение могилы Музы поэта. Поэтика стихов исторически объемна – Пушкин соединяет в единую печальную картину финалы нескольких произведений:
[…] Лишь лодка веслами махаяПлыла по дремлющей реке, —
именно такой, «дремлющей», видит Пушкин Неву под «скалой» «печального острова» истории – Петропавловской крепости в белую ночь финала первой главы «Онегина», в «Медном всаднике», «Арионе» и в стихотворении «Когда порой воспоминанье»:
…Скалу иль остров вижу тампечальный остров…Туда погода волноваяВыносит утлый мой челнок…
Прощание Пушкина с Елизаветой Алексеевной произошло 6 сентября 1825 г. между ст. Ашево и Святыми горами, о чем свидетельствует рисунок Пушкина в рукописи «Полтавы». У текста: «Сам гетман сватов шлет». «Мария» – Елизавета Алексеевна, кутаясь в шаль, стоит у верстового столба – «238 верст от Москвы», – указывает Пушкин расстояние до Святогорского монастыря (см. маршрут следования Елизаветы Алексевны в Таганрог.) Именно потому, узнав об отъезде Елизаветы Алексеевны из Царского Села, Пушкин метался то в Псков, «лечить» свой мнимый «аневризм», то торопился в Михайловское. Об этой «скрытности», «‘тайности» его намерений увидеться с Елизаветой Алексеевной и тем навлечь на себя новые гоненья, говорят письма Жуковского и Вяземского: «Опомнись…», «Дон Кишот(!) нового рода…» (см. т. 13, № 198, 217, 211, 216). Ответ Пушкина: «Не демонствуй, Асмодей, это моя религия. Я уже не фанатик, но все еще набожен», – красноречиво отвергает домыслы биографов о «коляске», «Мойере» и прочих хлопотах, как о не состоявшемся «побеге» поэта за границу.
Вернемся к имени героини «Петербургской повести». Под стихотворением Болдинской осени 1833 г. «Воевода» Пушкин ставит дату «28 окт.» (то есть «Воевода» был закончен почти одновременно с «Медным всадником» (31 окт.).
Но 28 октября отсылает нас к дню поминовения мученицы Параскевы, нареченной Пятницей. Тем самым, известные стихи вольного перевода баллады Мицкевича «Дозор»:
Сколько лет тобой пылал я…
И страдал и слезы лилВоевода все купил…Я скакал во мраке ночиЧтоб твои увидеть очиРуку милую пожатьПожелать на новосельеМного лета и весельяИ проститься навсегда, —
являются как бы частью тех прощальных слов, которые Пушкин «в час незабвенный, в час печальный» мог говорить Елизавете Алексеевне 6 сентября 1825 г. Ср. Автобиографическое:
На небесах печальная луна (в др. вар.: ущербная)Встречается с веселою зарею…Так встретился, Эльвина, я с тобою.
(Записаны стихи в 1825 г. 22 сентября (I))Финал стихотворения 1833 г.:
