— Надежда Алексеевна. Жизнь моя — сплошной казус и круговорот. Круговорот и казус…
Надюша слушает, и в самом деле ей интересно.
А однажды Костя пришел домой и застал там Юрину жену, Леониллу Илларионовну. Она сидела не на стуле, а как бы при стуле, похожая на сову: настороже, выпрямившись, широко открыв круглые глаза. Гражданская одежда ее не красила: черное платье, несвежий воротничок, на коленях пепел. Увидев Костю, она заторопилась.
— Господь с вами, будьте здоровы, — клюнула Надюшу в лоб и ушла.
— Зачем она приходила? — спросил Костя.
— Просто так. Ты не думай, она хорошая.
— Возможно. Только зачем она так вертит шеей?
— Наблюдает. Она внимательная.
* * *
Несколько дней спустя Косте самому пришлось признать: она хорошая.
Дело было ночью. Надюша его разбудила:
— Костя, вставай. Ольга Федоровна отравилась.
— Чем?
— Не знаю. Иван Филимонович постучал, говорит: отравилась. Идем туда.
В комнате был беспорядок, на кровати, вся лиловая, лежала Ольга Федоровна, изо рта у нее пузырилась серая пена. Иван Филимонович, помятый и растерянный, в плохо застегнутых брюках, суетился у кровати, переставляя с места на место маленькие ноги в голубых носках. На тумбочке, на столе, на кровати — всюду валялись пустые пузырьки с красными этикетками: «Наружное».
— Что она выпила? — спросил Костя.
— Не знаю, — сказал, ломая руки, Иван Филимонович. — Вероятно, все, что в доме было наружного. Я ей физически не изменял.
Ольга Федоровна сипела, закатив глаза.
— «Неотложную» вызвали?
— Да. Сказали: машины в разгоне. Ждите.
— Костя, я позвоню Лиле.
— Звони, только скорее. Нет, лучше я сам.
…Длинные гудки. Никто не подходит. Неужели спят, не слышат? Нет. Подошла сама Лиля.
— Леонилла Илларионовна, это Левин. Да, Костя Левин. Простите, ради Бога, что беспокою вас в такое время. Наша соседка отравилась. «Неотложная» не едет.
— Чем? — спросил деловой, металлический голос.
— Неясно. Что-то наружное. Много.
— Буду сейчас.
Костя вернулся. Ольга Федоровна лежала и сипела. Иван Федорович повторил:
— Я ей физически не изменял.
Виолетта, неизвестно откуда взявшаяся, подошла и ударила его ногой. Иван Филимонович обеими руками схватился за лысину, застонал и сел на пол.
Звонок. Неужели Лиля? Не может быть, слишком скоро. Так и есть: она.
Костя с трудом ее узнал. Суженный точный взгляд, прямая, гордая шея. Королева! Она подошла к кровати, перебрала пузырьки, понюхала каждый…
— Все вон, кроме Нади. Надя, воды. Буду делать промывание желудка.
Костя и Иван Филимонович вышли. Виолетта сопротивлялась, хныкала.
— Девочка, я сказала: уйди.
— Идемте к нам, — предложил Костя.
Виолетта вся тряслась. Костя уложил ее в свою постель, закутал. Она заснула почти мгновенно.
Иван Филимонович застенчиво сидел на кончике стула, подобрав голубые ножки.
— Я ей физически…
— Знаю.
За стеной что-то происходило. Лилась вода, слышны были стоны, шаги. Кто-то входил, выходил на кухню, снова входил.
Иван Филимонович заплакал.
— Какая женщина! Я любил ее, честное слово. Что мне было делать? Я полюбил другую… Как честный человек…
— Молчите, — сказал Костя.
Снова звонок. На этот раз «неотложная». Костя отворил. Пухлая дамочка в белом халате долго возилась в передней. Потом стала мыть руки. Костя с полотенцем ей прислуживал.
— Где больная? Костя постучал в дверь.
— Кто там? — спросила Леонилла Илларионовна.
— «Неотложная».
— Уже не нужно. Впрочем, войдите. Есть адреналин? Дайте. Ну, что вы там копаетесь? Давайте аптечку, я сама. Есть адреналин!
Дверь закрылась.
Костя вошел к себе. Иван Филимонович, по-заячьи вздрагивая, сидел на своем краешке, стараясь занимать поменьше места.
— Что там? — спросил он, подняв молящие глаза.
— Не знаю. Вводят адреналин.
— Значит, есть надежда?
— Наверно, есть.
— Константин Исаакович, выслушайте меня. Я…
— Молчите.
Они сидели, каждый на своем стуле, долго-долго. Часы пробили два, половину третьего, три… В половине четвертого в комнату вошла прекрасная женщина.
— Все. Будет жить.
* * *
— Юра, знаешь, меня поразила Лиля…
Юра отвернулся.
— Ты меня словно орденом награждаешь. Новость сказал.
Но все-таки он был рад. Улыбка так и ползла на его губы. Он ее стряхивал, а она все ползла — умильная, глупая, такая не Юрина улыбка.
* * *
А статью они кончили. Писали-писали, все казалось, что ей конца нет, и вот — кончили. Отдали на машинку — и все.
— Что же теперь мы будем делать? — спросил Костя.
— Не знаю. Пантелеевна себя изжила. Не могу больше смотреть на ее одноглазое рыло.
— Я тоже.
— Придумаем что-нибудь другое. Чем бы дитя ни тешилось…
— Я уже придумал. Слушай, Юра…
— Помолчи. До завтра я не хочу говорить о работе.
— О чем же нам еще говорить? Ведь за душой у нас ничего, кроме работы. Нищие духом.
— Редкий случай, когда я с тобой вполне согласен. — Юра вынул гривенник, положил на стол и обвел карандашом. — Вот наш кругозор.
— Если у тебя такой, то у меня…
Костя долго искал копейку, нашел и тоже обвел. Два кружка на зеленой бумаге. Два кругозора.
— А помнишь, — спросил Костя, — как мы с тобой ходили в Публичную за кругозором?
— Да, братец, с тех пор мы стали кандидатами наук. Это сильно сужает поле зрения. Закопались в свою науку, как кроты. Прельстились простыми закономерностями.
— Ну, не слишком-то простыми…
— Ха! Самая сложная из наших задач на порядок проще самой простой задачи из жизни общества. Там ничего еще не сделано.
— Есть же общественные науки?
— Практически нет. Есть шаманские заклинания.
— А «Капитал»?
— Ну, Маркс создал нечто вроде науки, для своего времени, своих условий. Его беда, что он не знал математики. Некоторые его законы так и просятся на язык дифференциальных уравнений…
