— Ты, может быть, и отверженный, — возразила Каджри, не обратив внимания на его последние слова. — Я — нет!
— Твое «нет», Каджри, делу не поможет. Посмотри, что творится в деревне: крестьянин — нищий, голодный, но ростовщик дает ему взаймы, ему доверяет. А мы — ниже их всех, хуже деревенской собаки. Почему мы с тобой наты, Каджри?
— Потому что нас родила натни.
— Почему мы не родились от женщины высокой касты?
— Видно, не судьба.
— Но мы ведь такие же люди, как и они, почему же все притесняют нас?
— А кого не притесняют в этом мире? Полицию, ростовщика, даже заминдара! А остальные разве знают покой? Тот, кто притесняет, говорит, что делает это ради того, чтобы набить себе утробу, накормить жену и детей… Сукхрам, человеческая утроба — вот что правит в этом мире. Ради нее угнетают людей. Опусти в нее горстку зерен, смотришь — тело согрелось, на душе легко, летать хочется. Я смотрю на жизнь, как она есть. И раньше так было, и впредь то же будет. Непонятно, почему так происходит. А не все ли равно? Выпало нам жить — будем жить. Мужчине все доступно в жизни, а разве женщина от него отстанет? Ты только поправляйся, Сукхрам. Мы уйдем отсюда в другие края. Заживем новой жизнью, эта мне уже надоела. Недавно я встретила Курри. Увидел он меня, рассмеялся и говорит: «Каджри, когда ты была со мной, ты никогда не носила таких рваных башмаков. Не стыдно?» Я ответила ему: «Ты никогда раньше не вспоминал о стыде». Тогда он сказал: «Всевышний поселил в лесу змей, скорпионов и пантер; мы — тоже лес, Каджри…» Я повернулась и ушла.
Каджри встала, подошла к горшку и, запустив в него руку, достала сигареты.
— На, — протянула она одну Сукхраму, а другую взяла себе.
Оба закурили.
— Такими сигаретами ты угощала меня в нашу первую ночь.
Каджри покраснела.
— Ты все помнишь, — порадовалась она. — Я всегда говорила, что ты попугай.
На душе у них опять стало легко и весело.
— А теперь спи, — приказала Каджри.
Сукхрам задремал. Каджри долго, не отрываясь, смотрела на него. В руках у нее дымилась сигарета. Сегодня она курила с удовольствием, она глубоко затягивалась, выпуская изо рта клубы сизого дыма. Сукхрам ровно и глубоко дышал. К шатру подошла Бхура, посмотрела на хозяйку и уселась у самого входа. Она преданно несла службу и не смыкала глаз. Каджри продолжала курить, облокотившись на спинку кровати. Уснул конь, его теперь не было слышно. До Каджри доносились только ночные шорохи. Казалось, будто кто-то трется о край шатра. Ветер стал понемногу стихать…
Когда Сукхрам открыл глаза, на дворе было совсем светло. На дереве весело щебетали птицы. У входа в шатер спала Бхура, окончив свое бдение, а за шатром бил копытами и мотал головой пробудившийся конь — раньше него проснулись мухи.
Сукхрам чувствовал себя бодрым и почти здоровым. Он повернулся на другой бок и замер от удивления.
Каджри спала, положив голову на спинку кровати. Она так, сидя, и уснула. Сукхрам решил ее не будить.
Человеку надо очень устать, чтобы заснуть в таком неудобном положении. Но она проснулась сама. Подобно матери, спящей вместе с ребенком и просыпающейся от его малейшего вздоха, пробудилась Каджри.
Она громко и протяжно зевнула, затем встряхнулась, чтобы окончательно прогнать сон, протерла глаза, накрыла платком голову и села на постель. Потом, как бы вспомнив о Сукхраме, посмотрела на него и улыбнулась.
— Я уснула. Ах, как я хорошо выспалась, — произнесла она и залилась громким, счастливым смехом, заставившим Сукхрама забыть о своих ранах.
Он почувствовал новый прилив сил. Пусть он все еще прикован к постели, но этой ночью, когда Каджри бодрствовала у его изголовья, он во сне проник в тайны, где скрывается сама жизнь, где царят любовь и преданность.
А Каджри продолжала смеяться. Она выглядела счастливой, и пусть от усталости у нее свинцом налились веки, но она улыбалась и сияла. Она знала, для кого живет.
— Я очень счастлив, Каджри, — взволнованно произнес Сукхрам и замолчал, словно боялся спугнуть свое счастье.
— Почему ты вдруг это сказал? — спросила Каджри.
— Не знаю, как тебе объяснить, — серьезно ответил Сукхрам. — Не знаю. Просто у меня есть ты. Вот и все. И больше мне ничего не надо.
Каджри ушла. Сукхрам приподнялся и сел на кровати, потом нерешительно встал, сделал несколько шагов и сам удивился, что держится на ногах.
18
Наступила вторая половина февраля. Пришел месяц пхагун[48], и снова повеяло живительным теплом. Куда не взглянешь, всюду просыпалась новая жизнь. Задули теплые, порывистые, порой переходящие в ураган ветры, фиговые деревья запылали красными лепестками, стелющийся по земле ветер рванулся кверху, унося с собой старые высохшие листья.
Сколько волшебных чар приносит с собой весна! Своим жарким дыханием она согревает землю. Даже старые полузасохшие деревья молодеют, покрываются нежными изумрудными листочками, которые о чем-то весело шелестят, играя с весенним ветром. И уже не черное воронье, а ярко-зеленые, сливающиеся с листвой попугаи с радостным гомоном рассаживаются по ветвям, а потом вдруг с отчаянным криком стаей взмывают кверху, кружат над деревьями и вновь опускаются на них, растворяясь в густой листве.
Мальчишки гоняются за большими желтобрюхими шмелями.
Проснулись пчелы, и лес и поляны наполнились звоном тонких пчелиных голосов. Обгоняя друг друга, пчелы сновали взад и вперед, сооружая большой улей на ветке могучего дерева. Рядом с пчелами порхали легкие бабочки, указывая яркими крыльями путь к цветам.
По ночам в деревне слышались гулкие призывы барабанов. Жители собирались вместе и пели весенние песни. После каждого куплета раздавались возгласы «Хей-эй! Хей-эй!», а за одним куплетом следовал другой, и песня, подобно тяжело груженной лодке, с ритмичным всплеском скользила по реке голосов, а потом замирала на самой высокой ноте.
В полях колосились хлеба. Плавно колыхались горчичные посевы. Зазолотился нежный шелковистый ячмень. Поднялась в человеческий рост пшеница, золотом налились ее колосья. И только снопы травы канс стояли сиротами, серые от дорожной пыли.
В деревне кипела работа. Жара усиливалась, пора было позаботиться об урожае. Прибавилось дела и сторожам. Число краж и потрав росло с каждым днем. А тут еще подоспели свадьбы; боги не дремали и соединяли влюбленных. Опьяненные весной замужние женщины ночами напролет распевали песни. Юнцы, расправив плечи, с гордым видом расхаживали по дорогам и бросали жаркие взгляды на красавиц, а те тоже не дремали. Недаром имена приглянувшихся парней то и дело повторяли девичьи уста. Пьянели леса, трепетали сады, и по ночам влюбленно шептались звезды.
