но неудобном. Еще одна «визитная карточка» Нини. Он уплетал сэндвич, сложенный из разрезанной вдоль круглой булочки, пары слоев сыра, чего-то колбасного и помидорных кружочков.
– Анна.
– Что?
– Меня зовут Анна. Надоело это попугайское имя – Чико. Зачем оно? Какие-то детские игры.
– «Казаки-разбойники»? Ты сама начала.
– Сама начала – сама и брошу.
Она втянула носом аромат.
– Вкусно пахнет. Можно мне такой же? – указала она пальцем на многоэтажный круглый сэндвич в его руках. – Сделаешь?..
Он отчетливо услышал паузу после «сделаешь» – туда полагалось вставить имя, обращение, но она не хотела говорить «Рики».
– Зови меня Руди.
Как давно он носил это имя. В совсем другой жизни. Тогда он работал в паре с Агнесс. Эта женщина совсем не похожа на ту. Нет, вначале ему показалось, что похожа – лицо, волосы, стать. Но сходство оказалось лишь внешним. Да, эта женщина умна, как и Агнесс. Не зря же он подарил ей свое дело. И она прекрасно с ним справлялась. Сидела паучихой в своем коконе, плела сеть, дергала за ниточки – и все работало. Но внутри у нее какая-то поломка, какая-то гнильца. Вот у Агнесс психика была – лопатой не убьешь. А эта… Нечего и сравнивать. Но сейчас в сумасшедшей скачке по материку и островам вдруг проявилось что-то оттуда, из прошлой жизни, некое давно забытое ощущение, когда полагаться можно только на свои мозги и нет никакого виртуала, никакой безграничной справочной базы, откуда можно почерпнуть любую информацию. Поэтому имя выскочило само.
Он заварил ей чай в большой кружке и разрезал еще одну булочку.
– Помидор?
– Да!
– Салатный лист?
– Да! Два! Люблю зелень!
Она устроилась, поджав под себя ноги, рядом на диване, оперлась боком на невысокую спинку. Откусив пару раз, спросила:
– Как мы завтра? На Порту-Санту летают самолеты? Или только морем?
– Есть пара рейсов. Но не факт, что завтра полетят – ветер. А это тебе не «Боинг», здесь только малофюзеляжные летают. Позвоню в аэропорт, спрошу, не отменятся ли рейсы.
– Как позвонишь? У тебя есть смартфон?
Он вытаращился на нее.
– Ты вообще из виртуала не выпадаешь? Есть стационарный телефон. Вон стоит.
Его палец описал круг и уперся в большой аппарат.
– Телефон и факс. Да, здесь такими еще пользуются. Представляешь, из факса выползает бумажный лист, а на нем буковки, картинки. Если будет рейс, улетим. Нет – морем пойдем. Тут внизу посадка на паром. На нем надежнее, чем катером. Он не слишком большой, но всяко лучше, если штормит. Короче, доберемся, найдем гостиницу, про которую постер висел на кассе. Ну, где Роналду останавливается. Ты не помнишь, как она называется, что там написано?
Она помотала головой:
– Нет. Ты тоже?
– Не помню. Но это не важно. Уверен, каждый таксист знает. Еще бы, местная достопримечательность. Найдем… Ладно, давай укладываться. Вставать рано. Самолет, если полетит, то часов в семь, паром отправляется где-то в восемь. Ты на кровати ложись, а я тут, на диване. Только плед возьму и подушку.
Она кивнула. Молча дожевала свой бутер, сполоснула чашку в крохотной раковине, поставила на сушилку. Пошла в спальню, села на край кровати. Он вошел следом, потянул за угол покрывала.
– Дай-ка. И подушку одну брось мне.
Она потянулась за подушкой, но остановилась.
– Не надо на диване. Ложись со мной.
Он посмотрел ей в лицо. Взгляд был долгим и серьезным, даже, пожалуй, изучающим, будто он смотрел на какое-то не вполне понятное, неизвестное насекомое, не зная, чего от него ждать.
– Уверена?
Она кивнула.
– Да? – спросил еще раз.
– Да.
Все так же глядя ей в лицо, он стянул через голову футболку. Протянув руку, щелкнул выключателем. В комнате стало темно.
За приоткрытым окном стучал равнодушный дождь, океан рычал и бесился от невозможности развалить скалу, подпирающую крепость и студию, в которой мужские пальцы нежно ласкали женское тело, будто бегали по струнам. И оно, это тело, откликалось, как инструмент, настроенный именно под его руку. И вроде даже было слышно, как напевал тихий голос под аккомпанемент дождя и океана.
Моя женщина —
Моя гитара.
Под себя настроил.
Поешь и плачешь
Под моей рукою.
Дрожь струны.
Чаек летучие сны,
Ветер,
Жасминовый трепет…
Время истекло,
Вытекло.
В темное небо впиталось.
Ты осталась…
Песня…
Руки – гибкие рифмы,
Бедра – рефрен.
Ночью
Поешь во мне.
А потом, когда прозвучал последний стон – тире между возбуждением и покоем, – женщина сказала тихо, словно самой себе:
– Пять лет.
И повторила с хриплым изломом:
– Пять лет у меня не было никого. И ничего не было.
Он понимал, что она ждет от него соучастия, заинтересованности. Надо было попросить ее продолжить, чтобы она вывалила наружу то, что жгло ее изнутри. Он погладил ее руку, белеющую в сумраке, и спросил:
– Почему?
– Пять лет назад я умерла. Шла через двор поздно – у нас был большой двор, запущенный, все заросло кустами, – и из этих кустов выскочил какой-то гад. Набросился на меня, стал душить и насиловать. Зажал мне горло, я даже закричать не могла. Я почти задохнулась. Почти умерла. Но ему мало показалось. Ему надо было меня убить. Он взял кирпич и размозжил мне голову. Не знаю, почему я выжила. Череп мне собирали по кусочкам. Почти год моталась по больницам. Помню только боль – ледяной искрящийся колодец, из которого невозможно выползти. Я разучилась жить, как все нормальные люди. Разучилась выходить на улицу. Боялась. Этого отморозка так и не поймали. И мне казалось, он всегда стоит во дворе, ждет меня. Поменяла квартиру. Никаких дворов, тридцатиэтажная башня среди таких же. За окном лишь небо. Но не помогло. Врачи сказали, агорафобия. Не лечится. Но можно приспособиться. Я приспособилась. У нас, знаешь, все можно заказать с доставкой на дом: продукты, еду из ресторана, книги, одежду. Да и зачем одежда, если я не выхожу? И если бы не Сашка – моего брата зовут Сашка, Александр, – если бы он не вляпался в это дерьмо, я бы всю жизнь прожила в четырех стенах. Я даже вступила в виртуальный клуб таких же ущербных. Это удобно, мы поддерживаем друг друга, рассказываем, как живем в своих раковинах. Правда, как моллюски. Прикрепились к камушку, захлопнули створки и сидим там, внутри. Вроде разговариваешь с кем-то, но этого человека как бы и нет вовсе, он виртуальный фантом. Он не может напасть, схватить. Он безопасен.
Она говорила, уставившись в сумрак потолка, непонятно, ему или, может, самой себе. Словно подводила итог. Итог своей жизни. Куска жизни, который провела она в скорлупе, в добровольном заточении… Нет, про добровольное он зря подумал. В вынужденном. Как вынужден узник сидеть в камере, больной – в палате, улитка – в раковине. Выбора нет.
Анна приподнялась на локте, глянула сверху ему в лицо.
– Думаешь, у меня это прошло? Агорафобия, в смысле? Я же с тобой…
Она опустила ладонь ему на живот.
– Трогаю тебя… И это… И мне не противно и не страшно… Ох, извини, не то сказала.
Ее ладонь ускользнула, но он поймал запястье, снова прижал ее пальцы к своему телу. Ладонь была теплой и расслабленной.
– Не знаю, Анна. Может, и прошло. Психика – дело такое, темное. Повернулся тумблер, и ты изменилась.
Она ухватилась за эту мысль:
– Ну да. Шок, стресс, не знаю… Могло же повлиять. Вот при амнезии так бывает – один шок вышиб память, а повторный вернул. Я много читала про всяческие психозы и расстройства. Мой психиатр говорит, что душа – штука неизведанная, сколько ее ни разлагай на электрические импульсы, на нейронные связи и всякое такое, – а по законам физики она не работает, да и по законам биологии не особо. Только методом тыка и гениальных озарений мозговеды и душеведы движутся вперед. Или по кругу.
Он поцеловал ее пальцы.
– Давай спать. Если, проснувшись, ты с воплем не выскочишь из кровати, значит, эксперимент удался.
