и разрешаем по территории гулять самостоятельно. А вот когда приступы… Ну, вы все сами слышали. Вот так. Наверное, действительно приходить больше смысла нет. Вот. Передачу забирать смысла тоже нет. Да?
Я был оглушен и опустошен. Последним, что меня сейчас интересовало, был полиэтиленовый мешок с продуктами, который мы привезли с собой. Пусть они его хоть выкинут. Пофиг. Меня только что трепали, как половую тряпку, и унижали, как какого-то пацана. Но, что еще хуже, это меньше всего было похоже на выход из нашего странного пузыря, в котором мы оказались с Наташей. И что теперь? Всё? Так и оставаться жить в этом странном искусственном мире под колпаком в сорок километров диаметром, без нормальных людей и родных?
Это конец? И дальше не будет уже ничего хорошего? Всё? Пока нас вели к выходу из психиатрической больницы, я был готов выть от горя. Я ведь реально верил, что на этом месте мы найдем выход. И пофиг, на что он будет похож. Ведь всё, всё, что мы находили, указывало именно на это место. И тут такой облом! За что нам это? Почему именно я влетел в подобный переплет, ну что со мной не так?
Наташа увидела мое состояние и, когда мы оказались за воротами, сразу подошла и обняла меня. Молча, просто обняла и держала, пока я не успокоился. Я был ей за это благодарен, как никому другому на свете. Наташа стала частью моей семьи, более того, она и была моей единственной семьей в этом странном и пустом мире.
Глава 28
На обратном пути Наташа продолжила меня утешать.
– Ну чего ты так расклеился? Ну, оказалась бывшая стервой, скажи спасибо Богу, что отвел, что она не твоя нынешняя. Ну а то, что не отправили нас обратно в наш мир, так что ж. Ну будем дальше думать. В конце-то концов, сидим хорошо. Приедем сейчас и будем думать, что дальше делать. Вот только еды у нас нет. Карпов, не куксись. У тебя с деньгами нормально?
С деньгами у меня было нормально, за последние дни я ни на что особенно не тратился. А на карточке грели карман отпускные, так что проблем в покупке продуктов я никаких не видел. Мы остановились возле магазинчика в Куровицах, деревне неподалеку. К сожалению, место на парковке было занято какой-то фурой, вставшей так, что больше места просто не было. Пришлось останавливаться на противоположной стороне дороги. В магазине мы набрали всего, чего только можно, и, как сказала Наташа, «вкусного побольше, чтоб обиду зажирать».
Уже после того, как мы расплатились на кассе, Наташа вдруг вспомнила, что не взяла семечек. Я эту южную историю не очень люблю, но знаю, как жители Кубани и Ставрополья неравнодушны к щелканью семечек на завалинке. В этих местах в большинстве станиц это, скорее, какой-то спорт, часть жизни. Наташа вытащила у меня из кошелька купюру в сто рублей и абсолютно счастливая, как ребенок, рванула выбирать семечки.
Я укладывал пакеты в багажник, когда увидел, как она выскочила, довольная, из дверей магазина и побежала ко мне, на ходу показывая пару красных пакетиков. Уже в этот момент я нутром почувствовал, что что-то не так, но не успел ни отреагировать, ни хотя бы крикнуть: «Берегись».
Когда Наташа переходила дорогу, из ближайшего съезда с дороги выскочил огромный черный джип с хромированным кенгурятником и ударил хрупкую девчонку, подкинув на пару метров над землей. Словно марионетку, Наташу швырнуло вверх и отбросило почти к моей машине. Джип, не снижая скорости, умчался, не оставив никакой возможности его догнать.
Да я и не хотел догонять. Я бросился к Наташе. Она была жива, но дело было очень плохо. Изо рта шла кровь, на бедрах, куда пришелся удар кенгурятника, светлые джинсы быстро пропитывались кровью. С ноги сорвало один кроссовок, остался только дурацкий детский носок с Микки-Маусом. Наташа дернула головой от боли, и я увидел, что из уха у нее тоже идет кровь. Она умирала – и умирала очень-очень быстро.
Наташа посмотрела на меня нормальным, осмысленным взглядом и вдруг улыбнулась. Это выглядело страшно: девушка в крови – и вдруг улыбается.
– Карпов, миленький, Кирилл, – она говорила совсем тихо, почти шепотом, – я-то уйду сейчас, а тебе выход придется самому искать.
Вокруг стоял солнечный день, к нам бежали люди, кто-то рядом уже вызывал скорую. А я сидел, гладил по голове лежащую в пыли Наташу и ничего не мог сделать, чтобы ее спасти. Я просто чувствовал, как жизнь ее покидает.
Она закрыла глаза, застонала, затем снова и, собравшись с силами, сказала только:
– Ты пойми, если мир ненормальный, то и решения нужны такие же. Больно…
Я просил ее не закрывать глаза; срываясь на крик, твердил, что мы уже вызвали скорую, требовал жить. Тщетно. Больше она ничего не сказала. Наташа закрыла глаза и пока еще дышала. Минут через десять, когда кто-то из толпы заорал, что едет скорая, стало понятно, что уже поздно. От доброй, смешной и удивительной девчонки осталась только сломанная окровавленная оболочка. Наташа умерла.
Остаток дня я провел в тумане. Сначала скорая, зафиксировавшая смерть, затем ожидание труповозки, после протоколы в полиции, вопросы, на которые нужно отвечать, слова, которые приходится находить. Я отвечал, говорил, перечислял и подписывал там, где это требовалось. Пытался объяснить, кем мне приходится Новикова Наталья Сергеевна 1999 года рождения. Мне отдали Наташин разбитый телефон, просили оповестить ее родственников, чтобы это было быстрее.
Не до конца отлаженная бюрократическая система вела меня, словно плохо движущуюся марионетку, от одного документа к другому. Сам я бы вряд ли что-то сделал, но меня направляли, просили, сочувствовали и пытались угостить сигаретами.
Вечером я заехал в магазин, практически на автомате купил литр дешевого вискаря и две пачки сигарет, ответив на кассе: «лишь бы не ментоловых». Еды у меня был целый пакет в багажнике, если он не сдох на жаре. Впрочем, на еду мне совсем было пофиг.
Когда вечером я добрался до дачи, то просто физически ощутил себя опустошенным. Мне было некуда идти, не с кем и не о чем говорить. Я стоял посреди пустого дома и слышал только тиканье часов.
Мне казалось, что я оказался в скафандре, который надежно защищает меня от всего, что пытается пробиться снаружи. Я не чувствовал запахов, не слышал звуков птиц и проезжающих машин, не чувствовал, тепло сейчас или холодно, и только тиканье часов как-то пробивалось в мой скафандр, мою
