наверное, употребят другое слово.
— Какие соседи? — говорит Пирс с кривоватой улыбкой. — У меня нет соседей по дому. Над нами агентство.
— Да, конечно.
— В любом случае, — говорит Пирс, — как ты знаешь, я уже не первый раз чувствую противостояние со стороны коллег, или партнеров, или когорты, ну или кто вы есть. Должно быть для этого слово.
— Соквартетники?
Пирс продолжает, мое словотворчество его не то что не трогает — он его просто не слышит:
— Квартет — страннейшее образование. Я не знаю, с чем можно сравнить. Брак? Фирма? Взвод под обстрелом? Эгоцентрический и саморазрушающийся монашеский орден? Так много разных противоречий вперемешку с удовольствиями.
Я доливаю нам обоим вина.
— Не думаю, что я заранее представлял себе, как много боли во всем этом, — говорит он, частично сам себе. — Сначала Алекс, потом вся история с Тобиасом. Каждые несколько лет случается что-то ужасное — не может не случаться.
— Алекс был до меня, — говорю я, пытаясь избежать разговора про то, как это затронуло нас всех четверых, когда душой Пирса владел Тобиас.
— Одно хорошо в этой монструозной башне, что около одиннадцати утра в ней отражается солнечный свет, — говорит Пирс. — Без нее тут было бы еще мрачнее.
Я киваю и ничего не говорю.
— В Венеции вся проблема была со светом, — говорит Пирс почти что себе. — Мы провели там месяц. Сначала у него были жуткие головные боли, потом они вдруг отступили, и он начал любить Венецию. А через несколько дней и родилась великая идея создать квартет. На самом деле это была идея Алекса. — Он опять смотрит на зажигалку и говорит, теряя терпение: — Да к чему я об этом?
— Интересно, «Маджоре» останется жить? Даже когда мы все исчезнем один за другим? — говорю я. — После того, как мы станем маститыми и знаменитыми, конечно.
— Надеюсь, — говорит Пирс. — Двенадцать лет — не так уж много в жизни квартета, полагаю, даже если временами кажется, что прошло лет сто. Ну вот, у Такача двое новых, у бородинцев остался только изначальный виолончелист, состав «Джульярдского» вообще полностью сменился. Но они по-прежнему то, что были.
— Как топорик Джорджа Вашингтона? — предлагаю я.
Пирс хмурится, ожидая объяснения.
— Топорик поменял лезвие дважды, топорище трижды, но это по-прежнему топорик Вашингтона.
— Ну да, понимаю... Да, еще: помнишь бетховенский квинтет, где ты хотел играть первую скрипку?
— Думаешь, я могу забыть? — настороженно говорю я.
— Полагаю, нет. Я рассматривал это. Скорее, пересмотрел. Я хочу избежать конфликтов, которые у нас были с Алексом, когда мы менялись партиями первой и второй скрипки.
— Да, конечно.
— Но может, тебе надоедает все время быть второй скрипкой. Или это тебя расстраивает. — Пирс отпивает глоток и смотрит на меня, превращая последнюю фразу в вопрос.
— На самом деле — нет, — говорю я, спрашивая себя, верю ли в это сам. — Ну, вторая скрипка — это не первая. Это такой хамелеон, меняющийся от мелодии к аккомпанементу и обратно. Это больше... ну, в общем, мне интересно. — Пожалуй, в целом я в это верю.
— Но ты ведь хотел играть первую скрипку в этом квинтете? — настаивает Пирс.
— На то была своя причина, Пирс, я тебе так и сказал. Этот квинтет для меня очень много значит.
— Ну, — говорит Пирс, — теперь такой вопрос: хочешь ли ты, не возражаешь ли ты, играть первую скрипку, или единственную скрипку, когда мы играем что-то помимо струнных квартетов? — Замечая, как я удивлен, он продолжает: — Например, струнный секстет или квартет с флейтой или кларнетом, ну или что-то подобное.
— Пирс, — говорю я в сильном удивлении, — это тебе вино ударило в голову. Или ты ходишь к психологу?
— Ни то ни другое, уверяю тебя, — говорит Пирс несколько отстраненно.
— Ну я, конечно, не против и могу об этом подумать, но не уверен, что хочу.
— Это какой-то сложный ответ и несколько противоречивый.
— Да, конечно. Я имею в виду вот что, раз уж ты сам заговорил. Это касается не только нас, мы не можем решать такое вдвоем. Билли и Эллен это не понравится. Им было неуютно, когда вы менялись с Алексом. И в струнном квинтете или секстете будет тот же эффект.
— Ну а в квартете с флейтой? Или в фортепианном квинтете, в «Форели»?
— Это может быть немного по-другому, ты прав. Хорошо, я подумаю, и — да нет, на самом деле нечего тут думать. Меня все устраивает как есть.
— То есть ты не будешь играть «Форель»?
— Буду! — выпаливаю я.
— Почему? Еще одна конкретная ассоциация?
— Нет, все проще. Я хочу сыграть с Джулией. Возможно, это одно из последних ее...
— Последних ее — что?
— Выступлений с другими музыкантами.
— Что ты имеешь в виду? — Пирс внимательно смотрит на меня: в нем проснулось чутье детектива. — У нее действительно серьезные проблемы с ансамблевой игрой?
— Нет, на самом деле нет.
— Майкл, по-моему, ты темнишь.
— Нет-нет, просто я тебе говорю, что она хочет сосредоточиться на сольной карьере. И это означает постепенно перестать играть с другими. Но я не знаю, когда именно она решит перестать. И даже не знаю, перестанет ли.
— То есть ей не нравится играть камерную музыку? — уточняет Пирс.
— Я совсем не это говорю, — горячо возражаю я.
— А что ты говоришь? Что с ней на самом деле? Что случилось на репетиции? У нее вдруг пропала способность концентрироваться? Проблема с этим конкретным произведением? Или это ваша, так сказать, дружба? Ты должен знать. Или хотя бы догадываться.
Я чувствую себя под обстрелом.
— Я не знаю, Пирс, — говорю я. — В любом случае проблем больше не будет.
— Но ведь это проблема, — говорит Пирс. — Я начинаю жалеть, что не смог с тобой связаться, прежде чем мы согласились с ней играть. Ты явно что-то знаешь, чего не знают остальные. Ну, что это? Давай говори, не томи.
Меня загнали в угол. Я соврал вынужденно, но ведь соврал, и Пирс это понял.
— Я не могу тебе сказать, пока не поговорю с Джулией, — отвечаю в конце концов.
Пирс буравит меня инквизиторским взглядом.
— Майкл, черт возьми, я понятия не имею, что это, но я точно знаю: меня это сильно беспокоит. И очевидно, тебя тоже. Поэтому, что бы это ни было, ты обязан мне рассказать — и рассказать прямо сейчас.
— Это проблема со слухом, — говорю я еле слышно, глядя в пол.
— Со слухом? Какого рода проблема?
Я молчу. Мне невыносимо оттого, что пришлось выдать ее тайну. Но не я ли приоткрыл эту дверь, чтобы уж дальше он вломился в нее сам?
— Ну? — говорит Пирс. — Давай уже, Майкл. Или я звоню Лотару прямо сейчас и узнаю от него. Я серьезно. Прямо сейчас возьму и позвоню.
— Она глохнет, Пирс, — безнадежно говорю я. — Но ради бога, не говори никому.
— Только и всего? — говорит Пирс, резко бледнея.
— Да, только и всего. — Я качаю головой из стороны в сторону.
Пирс, возможно, озадачен, но я знаю, что он мне поверил.
— Это правда? Да или нет? Только одно слово.
— Да.
— Надо позвонить Лотару, — говорит он тихо. — Это катастрофа.
Он привстает. Я хватаю его за руку и почти силой усаживаю.
— Не звони, — говорю я, глядя ему в глаза. — Даже не думай. Это не катастрофа.
— Билли знает? А Эллен?
— Конечно нет. Я им не говорил. И тебе не должен был говорить.
— Ты должен был нам сказать заранее, — говорит Пирс с неким презрением. — Как ты мог от нас это скрывать? У тебя обязательства перед квартетом, перед собой.
— Не указывай мне на мои обязательства, — с отчаянием говорю я. — Я предал ее доверие, сказав то, что сказал. Одному богу известно, простит ли она меня когда-нибудь. Я не собирался тебе говорить. Я только надеюсь, что ей это поможет так или иначе — ну, если мы все будем понимать, какие знаки ей подавать и когда идти за ней...
— То есть нам придется вместе с ней ковылять?
— Она замечательно сыграет. Она потрясет и вас, и добропорядочных венских бюргеров, и Билли обратится к духу Шуберта, чтобы тот благословил нас всех до единого.
— Включая меня, молчаливого зрителя?
— Включая тебя, поскольку он будет знать, как многим ты пожертвовал.
— В данный момент это не похоже на жертву, — говорит Пирс с кривой усмешкой.
— Ты увидишь! — пылко говорю я.
Я жду какого-нибудь резкого замечания про Джулию, но он меня удивляет.
— Ох, я очень надеюсь, — говорит он. — И ради нас, и ради Шуберта.
И после несколько секунд размышлений обескураживающе спокойным тоном продолжает:
— Возможно, меня так раздражили замечания Николаса, потому что я сам испытываю двойственные чувства
